от нуля до восьмидесяти парашютов
короче, фанфег. буду складывать сюда порциями. mostly for Графиня Ллойд.
это реинкарнация-АУ, модерн-АУ. я такие фики читала крайне мало, поэтому возможны штампы.
в основном про Жавера, но не только.
пока джен, но хз, что будет дальше (это тоже предупреждение — я смутно представляю финал).
также тут any guys, местами внезапные родственные связи, имена у некоторых героев, у которых их нет в кирпиче… и о чём бы ещё предупредить? ах да, самое главное! для борьбы с неписцом я пишу крайне халтурно: неохота искать обоснуй — не ищу, не идут описания — пишу диалогами. и так далее. мне нужно выговорить этот сюжет, на самом деле, чтобы он отвязался уже. может, потом допилю до чего-то более внятного, но не факт.
ч. 1, около 2500 слов(много лет назад)
Раннее утро — солнце едва поднялось на бледном небе. Холодно, от земли пахнет приятной сыростью. И он, Жавер, не сразу понимает, где находится, зато мгновенно вспоминает, что вчера его мечты (мечты уже давно ставшие ясными планами) о будущем были перечёркнуты навсегда. Во французской полиции — ни в одном из её отделений — ему не служить: уже второй провал на экзамене, зрение, которое за месяц успело упасть так, как у большинства падает за год… И исход — разбитые вдребезги планы. Да что планы — мечты, лелеемые с самого детства. Мечты, для воплощения которых он приложил столько усилий. И вот теперь они эти отправлялись на помойку, а он, Жавер, на поиски работы.
Запах влажной земли и травы, скручивающая боль в занемевших за ночь руках и ногах и такая тяжесть в груди, как будто камнями завалили. Жавер переворачивается на спину и видит начинающее светлеть небо. Он трёт слипшиеся глаза, трёт нос, от холода потерявший чувствительность, щёку, которую отлежал за ночь. Выпил лишнего накануне — вспоминает он — потом где-то долго бродил и заснул прямо на улице, прямо — он косится на землю — на каком-то камне.
Потом — едва только он пытается подняться на ноги, появляется женщина. Он слышит цоканье каблучков, вскрик — и, обернувшись, видит её — лет сорока в строгом тёмно-синем костюме. Каштановые волосы аккуратно уложены. В руках маленькая сумочка, куда поместится разве что зеркальце. Или ключи от машины.
— Простите, — хрипит Жавер. — Не хотел вас напугать.
— Вы, — шепчет женщина, — вы…
Тогда Жавер садится, озирается. И вдруг понимает, что проспал всю ночь на кладбище. Он ругается себе под нос, проклинает непослушные ноги, пошатываясь, поднимается.
— Мадам, простите, — бормочет он заплетающимся языком. — Я сейчас уйду.
Отвратительно всё это со стороны, думает он, она пришла на кладбище… и что видит? Какой-то пьяница-студент разлёгся поперёк могилы дорогого ей человека и дрыхнет.
— Уходите скорей, — говорит она. В глазах осталось только отвращение. Губы её сжимаются в тонкую линию.
— Я не… — нужно бы уже уйти, но он не может остановить поток извинений, — не хотел… напугать… оскорбить… не хотел.
Он бросает взгляд на могилу. Там ни имени, ни дат жизни, ни фотографии, только какие-то стихотворные строчки какие-то выбиты. И внезапно — похмелье от недавнего отчаяния и злости, противный холод в руках и ногах, тошнота, головная боль — всё пропадает на мгновение. И не ничего, только он, Жавер, и эта безымянная могила. И несколько секунд — тошнотворно длинным, звенящих секунд — ему кажется, что в мире не ничего страшней, ничего больней, чем выбитые на ней строки, которых он даже разобрать не может.
— Идите, прошу вас, — говорит женщина, обрывая жуткое мгновение.
— Да, да.
И Жавер уходит, пошатываясь, спотыкаясь. Он чувствует на себе презрительный взгляд этой женщины, но думает не о ней, а о безымянной могиле.
*
(наше время)
Сегодня можно было уйти из магазина не то, чтобы пораньше (ему, в общем-то, и не хотелось), но, по крайней мере, вовремя. А то, что происходит вовремя — единственно правильно.
Пара свободных часов — и уже можно не спускаться в метро, а пройтись домой пешком, потому что после прогулки крепче спится. Неторопливый шаг позволяет размять затёкшие за день сидения на неудобном стуле конечности. Свежий воздух и уличный шум помогают проветриться и выкинуть из головы — хотя бы до завтра — стук клавиш на кассовых аппаратах, мерцание мониторов, визг детей, отражение света ламп в блестящих упаковках. И перемешанную с отвращением к работе скуку.
Сменив за всю жизнь почти три десятка рабочих мест, эту свою работу Жавер ненавидел особенно сильно. Отчасти потому, что отказаться от неё и жить, скажем, на пособие по безработице, как делали многие, он не мог, считая такой выход унизительным. Отчасти же, потому что любую механическую работу, по его мнению, уже давно должны были делать машины. И потому сидение человека за кассой, по сути своей, представлялось бессмысленным. Даже те полгода, когда он мёл дворы в спальном районе, он считал более полезными.
Дома он, как всегда, быстро ужинал, листая газету. Телевизора он не держал почти принципиально: слишком много рекламы, слишком мало толковой информации, да и мерцание экрана (вредное для глаз — а зрение, и без того плохое, с возрастом не улучшается) как будто гипнотизировало, не позволяло отвести глаза или выключить, даже если показывали сущую ерунду, которая с годами становилась всё глупей и глупей. Жавер это знал точно, так как девушки во время обеденного перерыва постоянно обсуждали то, что посмотрели накануне. В этот раз, например, — бесплатные столовые для бездомных, которые открываются на деньги какого-то писателя, разбогатевшего на своих книжках. Их азарт и интерес к совершенно посторонним им предметам был настолько утомительным, что Жавер тогда не выдержал и спросил:
— Откуда вы знаете, что он это из любви к людям делает? Может, он так будет ловить бомжей и продавать на органы?
Одна нервно усмехнулась, другая принялась горячо доказывать, что Жавер ошибается — и что нельзя быть таким циничным. Впрочем, обе удивились, что Жавер вообще заговорил с ними.
Вспомнив об этом, Жавер невольно покачал головой. В газетах тоже хватает глупостей, но он хотя бы может с лёгкостью свернуть газету и отправить в мусорную корзину. А потом снять очки и лечь спать.
*
Чтобы снова увидеть этот сон.
*
Тогда, много лет назад, ночь на кладбище и дежа вю, женщина в синем костюме и безымянная могила забываются быстро.
А вспоминает он о них, только когда впервые видит во сне: первый раз — очень коротко, никаких подробностей вроде запаха земли, и в чёрно-белой гамме. Только несмотря ни на что — и в первый раз ему страшно, когда он смотрит на могилу. И он будто сходит с ума от мучительного чувства, что поздал. Но куда опоздал? На что опоздал?..
Первый раз, впрочем, сон быстро вылетает из головы, Жаверу не до него.
Потом сон повторялся уже много лет, но каждый раз наутро Жаверу вспоминались какие-то новые подробности. То цвет костюма этой женщины, то высокое дерево над могилой, то скрипучее чириканье птиц. Но никогда — ни слова из тех, что выбиты на камне.
Он думал, это, может, потому, что в ту ночь — когда он в самом деле напился от отчаяния, бродил полночи невесть где и проснулся на кладбище — он не разобрал ни слова из надписи. И может быть, это всё из-за сна? Может, на самом деле, когда всё это произошло в реальности — не было никакого страха или беззвучного жуткого мгновения. Только что мимолётное чувство дежа вю, мгновенно смытое холодным утренним воздухом. Жавер тогда поднялся, извинился и, тихонько ругаясь, побрёл прочь.
Сон становится неизменным предвестником несчастий. Каждый раз, когда он снится, Жавер знает, что произойдёт что-то дурное: его уволят, он попадёт под машину, у него украдут кошелёк, он споткнётся о бордюр и сломает руку. Наименьшим из несчастий становятся разбитые очки. А чаще всего его увольняют.
Он меняет множество занятий, но нигде не чувствует себя на месте. Он точно знает, что стал бы хорошим полицейским, только этому случиться не суждено. Его даже охранником не берут, изобретая для отказа какие-нибудь смехотворные поводы.
*
В то утро, пятого июня, он проснулся за полчаса до звонка будильника. В голове крутились какие-то стихи. Он застилал постель, добиваясь того, что на покрывале нет ни единой складки и свисает оно идеально ровно; потом дольше обычного чистил зубы и брился особенно тщательно, и заново выгладил отглаженную накануне рубашку. И всё это — чтобы отвязаться от назойливых стихов.
В метро он успел прочесть несколько страниц Сименона, но не запомнил ни единого имени или события. На работе, переодеваясь в форму, он дольше обычного повязывал красный шейный платок, стараясь, чтобы узел получился идеально гладким.
Но стихи не отвязывались.
До обеда он, как всегда, старательно улыбался покупателям и не думал ни о чём, кроме работы. Или, возможно, ему только казалось, что не думал: обычно его улыбка пугала за весь день разве что пару особо нервных детишек. Но сегодня почти половина детей разражалась слезами, да ещё пара впечатлительных девиц нервно захихикала, встретившись с ним взглядом, а какой-то полупьяный парень решил, что его, Жавера, дежурное «добрый день» звучит то ли оскорбительно, то ли вызывающе. Пришлось даже вызывать охранников, чтобы те увели парня, пока Жавер лично не свернул ему шею.
То, что от стихов не спастись, он понял, только когда часы пропиликали час дня. А ещё — это были те самые стихи, выбитые на могиле из сна, на могиле из давнего смутного воспоминания.
И что, наверное, то плохое, что означал утренний сон — это его, Жавера, смерть. И после этой мысли стихи как будто растворились в пустоте, исчезли, подтверждая справедливость догадки.
*
Мысль о смерти не испугала и не расстроила, напротив — принесла облегчение. И следом за ней хлынул целый поток спутанных, неясных мыслей, которые быстро, почти мгновенно оформились в ясное представление о том, что он сделает сегодня же вечером.
Всё-таки рано или поздно конец должен наступить. И разве плохо, что он придёт раньше, чем обещает статистика? Жавер не стал бы утверждать, что жизнь опротивела ему, но её тоскливое однообразие не приносило никакой радости. Может быть, если бы тогда, много лет назад, он каким-то образом добился бы своего и стал полицейским, возможно, сейчас он жалел бы о том, что его время истекает. Но теперь о чём жалеть? Семьи у него нет, друзей тоже. У него нет даже собаки, которую жаль было бы оставить без хозяина. Нет даже цветка в горшке, который засох бы без его заботы.
«Хорошо бы, — думал Жавер, — умереть прямо на улице. Чтобы сразу забрали. В квартире могут не сразу заметить».
И — кульминацией, узлом, в который всё стягивалось, стала последняя мысль: зачем ждать смерти, если можно самостоятельно положить конец всему? Умереть прямо на улице — что проще? Подняться на крышу дома, например, и спрыгнуть оттуда. Со своего балкона не выйдет — он живёт на втором этаже.
И от этих рассуждений стало легче дышать: сегодняшний день — по-настоящему последний.
*
Обеденный перерыв он потратил на заявление администратору магазина, где наконец позволил себе изложить несколько соображений по поводу многочисленных недостатков в организации торговли — от неудобного расположения отдельных видов товаров до дурного поведения кассиров и работников зала.
Он сомневался, что советы примут к сведению, но можно было хотя бы надеяться на это.
*
Вторая половина рабочего дня текла так же скучно и однообразно, как любые дни до сих пор. Жавер наблюдал за тем, как выкладывают товары на ленту — как всегда с раздражением отмечая, что у кого-то плохо застёгнута сумка, а значит легко вытащить телефон или кошелёк, что у кого-то ещё деньги лежат прямо в кармане и могут вывалиться, что кто-то дал ребёнку поиграть ключи от машины, и малыш уже грызёт пульт от сигнализации… множество раздражающих мелочей. Человеческая глупость, которая неизменна, хотя и не преступна.
Хотя и преступного хватает, думал он, проводя через сканер пятидесятую тетрадку. Их обычно вываливают вперемешку, потому лучше пробивать по одной, а то велик риск напутать с ценами. Жавер краем глаза заметил раздражённый взгляд покупательницы, но она сама виновата: хочет, чтобы было быстрей, пусть сама сортирует свои тетрадки.
Со своего места ему были хорошо видны несколько рядов с товарами — и он просто не мог не замечать: те двое парней выглядят слишком подозрительно — один из них скорей всего припрятал в карман куртки банку пива; та женщина слишком нервничает и чересчур долго копается в горе носков — две-три пары которых наверняка теперь спрятаны в рукаве; тот малец…
Впрочем, в это раз охранник не дремал — конечно, мальчишка выглядит подозрительней, чем аккуратно одетая женщина, и куда слабей, чем широкоплечие молодые люди.
Отдавая сдачу, Жавер услышал возмущённые вопли мальчишки:
— У меня есть деньги! Я заплачу! Ты… отпусти меня быстро! Вот, смотри! Целый евро! Эй!
Охранник неохотно отпустил мальчишку, и тот, всё ещё ругаясь под нос, кинулся к кассе.
— Добрый вечер, — сквозь зубы произнёс Жавер, когда об ленту шлёпнулся свежий, ещё тёплый батон. Плёнка на обёртке слегка запотела. Жавер постарался сосредоточиться на этой мысли, гоня неприятное чувство дежа вю, которое сейчас настолько сильное, что звенит в ушах.
— Привет! — отозвался пацан тоном задетой гордости. Улыбка Жавера оставила его совершенно равнодушным. — У вас тут всех ворами считают?
Одет он был в старую и не по размеру одежду. На рукаве красовалась кое-как зашитая дыра.
Жавер, не отвечая, пробил чек, тщательно отсчитал сдачу. Пакет мальчишке не нужен — наверняка слопает весь хлеб до крошки, едва выйдет из магазина.
*
Когда через несколько часов сам Жавер вышел из магазина, то почти сразу же заметил того мальчишку и ещё двоих, тоже бедно одетых и неумытых. Все трое сидели на окружавшей стоянку низкой оградке. Хлеб уже, очевидно, съеден — поделен на троих. Знакомый мальчишка что-то объяснял своим приятелям и, заметив Жавера, зачем-то подмигнул. В ушах снова неприятно зазвенело — и Жаверу захотелось остановиться, заговорить с детьми, но что он им скажет?
И потому он медленно прошёл мимо.
Сегодня ему некуда торопиться — завтра ни к чему рано вставать, потому что никакого «завтра» не будет, а потому можно прогуляться, сделать даже небольшой крюк, чтобы последние воспоминания о прогулке были приятными. Хотя потом-то всё равно не будет никаких воспоминаний или мыслей, только пустота, чернота, забвение. И это лучше того, как он живёт сейчас.
Несмотря на решение сделать прогулку приятной, он смотрел только под ноги, на тротуарную плитку, меж трещин которой кое-где пробивалась травка. Деревья, проносящиеся мимо автомобили, светлеющее небо середины лета — всё это было ему тоже безразлично сейчас.
По пути он размышлял о том, что выбраться на крышу не так-то просто. Дверца всегда на замке, ключей у самого Жавера нет, а у кого есть, он не знает. Можно было, конечно, спросить у соседки, она-то знала наверняка. Но лишний раз заговаривать с ней не хотелось. С другой стороны, можно было вылезти в окно в подъезде, тем более на девятом этаже оно плохо закрывается — щеколда разболталась, а потому там всегда дует. Так, правда, не выйдет постоять над пропастью и в последний раз окинуть взглядом город… Но нужно ли это, думал он. Главное: всё закончится.
За эту мысль он держался, приближаясь к очередному перекрёстку. Вокруг было пустынно: ни людей, ни машин, но Жавер, как всегда, неподвижно стоял, глядя на красный сигнал светофора. Вздрогнул он, когда мимо — прямо на красный свет — с громким смехом пронеслись какие-то мальчишки. Те самые мальчишки.
*
Вот тогда-то он и не выдержал.
— Эй! Эй, куда мы несётесь!
Младшие замерли прямо посреди дороги, старший по инерции сделал ещё несколько шагов и обернулся.
— А, это вы, — с осуждением в светлых глазах заявил он. — Вы из магазина, где всех за воров держат. Вы не полицейский. — Он обернулся к своим… приятелям? братьям?.. Они были похожи неуловимо, как часто бывают похожи братья — и сказал успокаивающе: — Он не коп. Кыш с дороги, балбесы.
Те подчинились: быстро отбежали на другую сторону и застыли уж там, глядя на своего вожака, дожидаясь его, но тот двинулся прямиком к Жаверу.
— Слушайте-ка, — прошептал он, — помогите мне, а? То есть, не мне, а этим.
Загорелся зелёный свет, можно было обойти этого мальчишку, пересечь улицу и продолжить путь, но Жавер спросил:
— И чем я могу им помочь?
— Тут рядом столовая эта… ну, «Бьенвеню», в новостях ещё трепались про них. Слышали, да?
Новостей Жавер не слышал, но ему вспомнился разговор кассирш.
— «Бьенвеню»? — переспросил Жавер. Название звучало знакомо, он точно совсем недавно его слышал. И не по телевизору.
— Ага, — кивнул мальчишка. — Их открыли на средства мсьё Вальжана. Писатель, слышали?
— Я не читаю современную литературу, — пробормотал Жавер и вдруг вспомнил, где уже слышал и название столовых, и фамилию «Вальжан» — болтовня девушек с работы и шутка про торговлю органами бездомных, конечно.
Глаза мальчишки заблестели:
— А я читаю. Читал, то есть. В библиотеке брал. И фильм видел по первому «Епископу».
Суперский. — Тут он погрустнел: — Меня сестра водила.
— Так ты не бездомный? Тебя как зовут:
Он дёрнул головой:
— Гаврош. Я ушёл от предков. Не хочу с ними жить. И вот поэтому я не могу сам отвести этих мелких в «Бьенвеню». Там сестра работает. Ну, волонтёрит. Если она меня увидит, придётся домой идти.
— Она заставит? — одобрительно поинтересовался Жавер, которому этот Гаврош не нравился всё больше с каждым новым выплывавшим фактом.
— За ухо оттащит, — мрачно подтвердил Гаврош. — Так вы отведёте их? Тут в паре кварталов всего, а вы иногда домой пешком идёте, я видел. Значит, любите гулять.
Жавер отвечать не торопился, разглядывая топтавшихся по противоположному тротуару малышей. С одной стороны, дети не должны бродяжничать, тем более, если у них есть семья. С другой, этот Гаврош может подбить своих мелких приятелей пойти в столовую самим, а они не слишком соображают, могут заблудиться в подворотнях, а проку от этого никому не будет.
Младший из детей вдруг уселся на землю и захныкал — это стало последней каплей: Жавер, подавив желание заткнуть уши, быстро кивнул.
— Я отведу их. Объясняй.
Может, этот поступок станет единственным осмысленным и важным — перед смертью.
ч. 2, тоже ок. 2,5 тыс. слов. там даже что-то происходит, но предупреждения те же*
«Пара кварталов» оказалась не слишком близко, и Жавер порадовался, что согласился: сами мальцы дорогу не отыскали бы, да ещё, может, под машину угодили. Они тащились за ним, еле переставляя ноги, младший то и дело вис на рукаве и просился на руки. Одно это наводило на мысль, что когда-то за этими детьми, возможно, присматривали и хорошо присматривали — раз уж им приходит в голову мысль, что взрослых можно использовать как транспортное средство. Жавер даже жалел, что не спросил, где Гаврош вообще нашёл их. Но теперь поздно об этом думать: Гаврош убежал, и они едва ли встретятся снова.
*
Столовая располагалась на нижнем этаже трёхэтажного офисного здания, которое, судя по всему, целиком принадлежало фонду «Бьенвеню». Во всяком случае, на входе висела только одна табличка: с названием и логотипом в виде светло-серого подсвечника.
Ещё с улицы Жавер заметил, что внутри стояло около дюжины покрытых скатертями длинных столов, половина из которых была занята. Между столами ходила девушка в фиолетовом фартуке (с таким же логотипом) и о чём-то — доброжелательно улыбаясь — разговаривала с плохо одетыми, грязными людьми, наполнявшими ярко освещённую столовую. Те, наверняка, ещё и воняли отвратительно, но по лицу девушки невозможно было понять, что ей что-то неприятно.
— Нам сюда, — бросил Жавер малышне, распахивая дверь, пока они воевали со ступеньками. Но они — каких-то полминуты назад усердно нывшие, как они хотят есть и как замёрзли, — замерли на пороге и отказались заходить. Жавер пихнул вперёд старшего, но тот вывернулся из его рук и сбежал вниз по ступенькам гораздо резвей, чем поднимался по ним.
— Что такое? — крикнул Жавер.
— Пьяные, — коротко пояснил старший, тыкая в сторону окна. — Нельзя. Украдут.
— Кто это вам внушил? — хмыкнул Жавер. — Я с вами. Не украдут. Давайте на руки.
Это сработало: оба мальца охотно повисли на шее у Жавера — и таким образом они втроем вошли в столовую.
*
В лицо пахнуло тепло, шум улицы сменился стуком ложек о тарелки, отрывистыми фразами, звуками, которые обычно сопровождают чью-то торопливую еду. Жавер почувствовал слабый запах тушёного мяса (вентиляция работала на отлично, раз пахло только едой!) и понял, что и сам не отказался бы от ужина, хотя ужинать в этот вечер — последний свой вечер — он не собирался.
Девушка в фартуке, заметив их появление, поспешила к ним.
— Добро пожаловать!
К фартуку был приколот бейдж с именем «Эпонина».
— Добрый вечер, — сказал Жавер, опуская малышей на землю. Те неохотно отпустили его шею, и теперь жались к ногам, как прежде жались к Гаврошу. — Мне сказали, вы сможете пристроить этих мальцов. У них не дома и… сами видите.
Эпонина кивнула:
— Конечно, проходите и вы тоже. Сегодня очень вкусное рагу.
Жавер покачал головой.
— Я дома поем, мадемуазель. — Он наклонился к детям, которые не отпрянули: — Идите с Эпониной. Она вас накормит. Идите, идите. Нечего висеть на мне.
Но те не двинулись с места.
Эпонина присела на корточки и что-то тихонько стала говорить детям. Те, наконец, сначала неохотно, а потом с готовностью пошли за ней. Она усадила их за стол, вручила ложки, принесла две тарелки с дымящимся рагу и стала помогать им есть, потому что сами они ложки держали не слишком уверенно.
Жавер уже собирался уходить, как вдруг дверь, ведущая то ли на кухню, то ли ещё куда, распахнулась, и другая, одетая во всё чёрное девушка вошла, почти вбежала в зал со словами:
— Брат сегодня заедет за мной. Ты с нами, Эпонина?
Ответа Эпонины Жавер, оглушённый внезапным чувством узнавания, не услышал: это была та самая женщина! Пусть лет на двадцать моложе, но та же самая, которую он встретил много лет назад на кладбище. Но как так?.. И снова в чёрном. Сглотнув, Жавер взял себя в руки. В конце концов, это могла быть её дочь. Это могло быть просто совпадение. Да и он сегодня слишком долго думал о сне, о той женщине — ему могло просто показаться!
Она была без фартука и, к сожалению, без бейджа, но даже если бы Жавер узнал её имя — что он спросил бы? Не с нею ли он встретился лет тридцать назад? Да она не родилась тогда ещё!
Мимо прошло трое бродяг, но Жавер едва заметил их, хотя один толкнул его локтем в бок.
И тут же звонкий голос ворвался в его сбившиеся кубком мысли:
— Так давай я останусь вместо тебя! Эпонина, Мариус отвезёт тебя, а я потом доберусь на метро. И не говори, что не хочешь проехаться с ним по ночному городу!
— Козетта, я не хочу. Нечего ему видеть, где я живу, — резко отозвалась Эпонина.
Вторая девушка хотела что-то ещё сказать, но тут Эпонина заметила стоявшего у дверей Жавера.
— Эй, вы что-то ещё хотели?
— Нет, мадемуазель, простите.
Он снова шагнул к двери, но Козетта крикнула:
— Погодите. Это вы детей привели? Я не видела их тут раньше.
— Я тоже. Меня… попросили привести их. Я к ним не имею никакого отношения.
Она подошла совсем близко, и Жавер мог ясно видеть её ясные голубые глаза и свежее юное личико — лицо той женщины из сна, из прошлого, только моложе.
— Мадемуазель, — вырвалось у него почти против воли, — вы очень похожи на свою мать?
Она изумлённо моргнула, но всё же ответила:
— Я плохо помню мать. Но судя по фотографиям… немного похожа. Но у неё были светлые волосы.
— А вам какое дело? — запальчиво поинтересовалась Эпонина, вытирая рот младшему из детей.
— Никакого, простите. Мне нужно уходить.
— Но вы ничего не знаете о малышах? — продолжила Козетта.
— Нет, говорю же. Мне пора.
— Погодите, — она схватила его за рукав. — Где вы их нашли?
Он косо глянул на её тонкие пальцы, сжимавшие рукав его куртки.
— В паре кварталов отсюда.
— Кто вас попросил их привести?
— Какой-то мальчишка.
Девушка выпустила его и обернулась к Эпонине, которая после слов Жавера тихонько вскрикнула.
— Слышишь, Эпонина! Это точно он! — Она снова обернулась к Жаверу: — Этот мальчик, скорей всего, брат Эпонины. Если встретите его…
— Нет, — отрезал Жавер. С каждым мгновением находиться здесь, рядом с ней, и бороться с желанием спросить, жив ли её отец, становилось всё тяжелей. Потому он торопился уйти. А она словно и не замечала:
— Но вдруг! Пожалуйста, передайте ему, что мы очень беспокоимся. Хорошо? Передадите? И… кстати, хотите прийти на благотворительный показ третьего «Епископа», который устраивает наш фонд за неделю до официальной премьеры? У меня осталась ещё парочка приглашений… хотите? Фильм ужасно хорошо получился, я в восторге. Все средства, конечно, пойдут… ах, что я рассказываю. Вот, почитайте в программке.
Не переставая болтать, она всучила Жаверу фиолетовый буклет.
— Приглашение стоит пять евро. Я вам выпишу именное приглашение, хотите? Как вас зовут? Все обладатели именных приглашений имеют право явиться на вечеринку после фильма. Прямо у нас дома! Считайте это в благодарность за Гавроша. Вы согласны? Только уговорите его встретиться с Эпониной!
От её звонкого голоса разболелась голова, запах еды, к которому теперь отчётливо мешалась вонь от бродяг, стал просто невыносим. Наверное, поэтому Жавер пробормотал своё имя, вытащил кошелёк и протянул Козетте пять евро, а потом дождался, пока она напишет его имя на фиолетовом блестящем квадратике с серебряным тиснением.
Головная боль ослабила контроль и, сунув приглашение, в карман брюк, Жавер всё-таки спросил то, о чём спрашивать не собирался:
— Почему на вас траур, мадемуазель?
— О, — она осеклась. — Мой отец умер.
Тут с улицы донёсся сигнал клаксона.
И Козетта снова обернулась к Эпонине, словно позабыв о Жавере и его бестактном вопросе.
— Это Мариус. Давай, решайся! Попроси его выпустить тебя на соседней улице! Ну же!..
Звонкий голос Козетты доносился до Жавера как через толстую пелену ваты, которая вдруг залепила уши. И вокруг будто плыл туман. Неужели сон означал не его смерть, а смерть человека, которого Жавер не видел никогда в жизни, о котором услышал совсем недавно? Но он-то здесь причём?
Жавер толкнул дверь и вышел на улицу.
У дороги была припаркована блестящая машина, рядом с которой стоял одетый в пёструю рубашку молодой человек. Наверное, это и был брат Козетты.
«Он тоже должен быть в трауре», — мелькнула мысль.
Но это, в конце концов, было не его дело.
*
Он снова остановился на светофоре. Небо темнело и близились сумерки, а потому от прогулки стоило отказаться — он и так задержался, и так слишком много времени потратил на… «На что? — оборвал себя Жавер. — Помог двум бездомным детям? Из окна вывалиться успеется ещё».
В кармане он нащупал подписанное рукой Козетты — рукой дочери того, умершего — приглашение. Кино и вечеринка после — какая глупость. Должно быть, он очень устал или был слишком погружён в свои мысли, а Козетта слишком бойко верещала, и потому-то он согласился на эту ерунду. Впрочем, какая разница — деньги ему не понадобятся, это приглашение — тоже. А кому-то от его пяти евро, может, польза будет.
Загорелся зелёный.
Жавер, не торопясь, пошёл через улицу, а фиолетовый листок полетел на дно урны, стоящей на углу. Нужно же было куда-то выплеснуть подспудный страх — пусть не такой сильный, как тогда, много лет назад, — глодавший его и неотвязный.
*
Он не видел, как невесть откуда взявшийся бродяга потом долго копался в урне, пытаясь выловить оттуда приглашение.
*
— Эй, мсьё неполицейский! Эй! Да погодите же!
Гаврош нагнал его в квартале от дома. Уже стемнело — потому что Жавер всё же пошёл пешком, и бежавший через тёмный двор Гаврош казался смутной тенью. Ночное зрение у Жавера всегда было плохим, даже в очках.
— Чего тебе? Я отвёл их, всё в порядке. Твоя сестра спрашивала о тебе.
Гаврош погрустнел:
— Она всегда так. А я домой не хочу. Мне и так хорошо.
— Потому меня догнал? — усмехнулся Жавер.
— Я, может, следил, чтобы вы детей не обидели.
— Ври лучше. Дети спят уже давно в этом твоём «Бьенвеню».
Гаврош ухмыльнулся. Но его улыбка погасла после другого вопроса Жавера:
— А ты почему не спишь дома?
— Сбежал я, — тоном, каким говорят с трёхлетними, пояснил Гаврош.
— А школа?
Он махнул рукой:
— Читать я умею, считать тоже. Всё, что надо, сам узнаю. А дома меня лупасят всё время.
Жавер внимательно посмотрел на него, чувствуя, как в пальцах покалывает от какого-то давно забытого чувства, а потом спросил:
— Сам-то есть хочешь?
Гаврош пожал плечами, но даже в темноте было заметно, как заблестели его глаза.
— Идём ко мне. Пюре любишь?
«На сегодня всё отменяется, — подумал Жавер без сожаления. — Особенно окно на девятом этаже».
К мальчишке у него была пара вопросов, и теперь он не хотел отпускать его раньше времени.
*
— У вас тут как будто и не живёт никто, — прокомментировал Гаврош единственную комнату в квартире Жавера. — Чисто так.
— Просто чисто, — пробормотал он.
С появлением мальчишки ощущение, что в квартире намусорили, возникло мгновенно. Гаврош за каких-то полминуты успел сунуть нос за каждую закрытую дверь и оценить по одному ему известным критериям. Но вместе с тем, с появлением мальчишки Жавер вдруг почувствовал, как затхло в его квартире и пыльно, хотя ни на книжных полках, ни на подоконниках — нигде по-настоящему нет ни пылинки.
— Эпонине понравилось бы, — вздохнул Гаврош, присев на диван и немного попрыгав.
— Она любит, когда чисто. А дома всегда всё загажено.
— Я разогрею ужин. Не сломай диван, — бросил Жавер и ушёл на кухню, надеясь, что Гаврош хотя бы частично исполнит просьбу — например, не реши попрыгать на диване с ногами. На этом диване Жавер спал последние девять лет и предпочёл бы спать дальше — пока, во всяком случае, не решит исполнить задуманное днём.
Разогревая пюре в микроволновке, Жавер размышлял о том, что собирался спросить у Гавроша. Он перебирал все подмеченные детали, которые показались ему противоречивыми или странными, подбирал слова так, чтобы Гаврош не решил, что он, Жавер, рехнулся на старости лет от бессмысленности собственной жизни.
*
Первый — и главный — свой вопрос Жавер задал, поставив перед Гаврошем тарелку с пюре.
— Этот… Вальжан, владелец «Бьенвеню», он умер? — проговорил он, надеясь, что прозвучало это достаточно обыденно.
— Нет, — пробубнил Гаврош с набитым ртом. — Чего бы ему?
— Его дочь была в трауре.
— Вы… — Гаврош проглотил пюре, — вы Козетту видели?
— Да.
— Она хорошая, — одобрительно заявил Гаврош. — Она просила Эпонину не таскать меня за уши.
— И она была в трауре, — не позволил ему сменить тему Жавер. и твёрдо прибавил: — В чёрном. И когда я спросил, она сказала, что её отец умер.
Гаврош уронил ложку.
— Нет! Вы врёте.
— Нет.
— Не может быть! Включите телевизор — об этом бы в новостях сказали!
Жавер хотел бросить, что нет у него телевизора, и на том завершить разговор, но задумался: мальчишка прав — о скандальных событиях в новостях скажут непременно. А если совсем недавно сообщали, что это Вальжан открыл столовые, то, конечно, и о его смерти расскажут. От одной этой мысли стало холодно. Гаврош тоже погрустнел и сидел теперь, сведя брови на переносице и забыв об ужине. Словно смерть того писателя касалась и его лично.
И Жавер медленно проговорил:
— У меня нет телевизора, но мы можем пойти к соседке. Она давно меня приглашала. И узнаем наверняка.
*
Мадам Делюш жила тут уже года три и — как Жавер — жила одна. Худая, немного сутулая, вечно с красной шалью на плечах — Жавер всегда здоровался с соседкой, но всегда же вежливо (или не слишком вежливо) пресекал её попытки поговорить. Но ей её одиночество было, вероятно, в тягость, а потому всякий раз она заговаривала со своим соседом по лестничной клетке — и даже приглашала на чай, хотя он раз за разом отказывался. Эта настойчивость, а ещё любовь мадам Делюш к разговорам уничтожила всякое сомнение в уместности внезапного визита в слегка уже неурочный час. Соседка наверняка не обидится, а им с Гаврошем нужно знать наверняка. И если, думал Жавер, почему Гаврош беспокоился, ещё ясно, то почему жизнь или смерть неизвестного писателя так беспокоит самого Жавера, он не смог бы объяснить, даже если бы очень постарался.
*
Мадам Делюш просияла, увидев Жавера на пороге. И сложила губы в озадаченное: «О!», заметив Гавроша.
— Это ваш внук, мсьё Жавер?
— Внучатый племянник, — буркнул он. — Простите за поздний визит, но вы не могли бы помочь нам в одном деле?
— Конечно, конечно! Заходите. Я поставлю чай.
Жавер и слова сказать не успел, как она исчезла в полутёмных недрах своей квартирки. Пришлось хватать Гавроша за руку и идти следом.
Хорошо, комната была всего одна, и та пустовала, а потому Жавер, велев Гаврошу сесть в кресло и сидеть тихо, легко отыскал кухню, где мадам Делюш как раз наливала воду в старомодный блестящий чайник, чтобы поставить его на плиту — видимо, электрические чайники она не признавала, с невольным одобрением подумал Жавер, который и сам предпочитал кипятить воду по-старинке.
— У меня очень хороший чай, — сообщила она, вынимая чашки из буфета. — Так какое у вас дело ко мне?
— Гаврош… мой внук, понимаете, любит читать. И тут ему сказали, что, гм, умер его любимый писатель. Он хочет выяснить… а у меня телевизора нет.
— Вы новости посмотреть хотите? — просияла мадам Делюш. — Или, может, просто в интернете проверим? Так быстрей. Никаких новостей ждать не надо.
— В интернете? — нахмурился Жавер. — Я не…
— О, я всё покажу. Это несложно. Мне сын подарил компьютер и всё показал. Как раз перед… — Она замолчала и вздохнула. — Я всё объясню, вы только скажите, что искать.
Пока, звеня чашками, она расставляла посуду на подносе, вода закипела. Жавер отыскал взглядом прихватку и сам наполнил заварочный чайничек кипятком, надеясь так сгладить неловкость. Извиняться он не привык, да и не считал нужным: мадам Делюш сама затронула неприятную тему.
это реинкарнация-АУ, модерн-АУ. я такие фики читала крайне мало, поэтому возможны штампы.
в основном про Жавера, но не только.
пока джен, но хз, что будет дальше (это тоже предупреждение — я смутно представляю финал).
также тут any guys, местами внезапные родственные связи, имена у некоторых героев, у которых их нет в кирпиче… и о чём бы ещё предупредить? ах да, самое главное! для борьбы с неписцом я пишу крайне халтурно: неохота искать обоснуй — не ищу, не идут описания — пишу диалогами. и так далее. мне нужно выговорить этот сюжет, на самом деле, чтобы он отвязался уже. может, потом допилю до чего-то более внятного, но не факт.
ч. 1, около 2500 слов(много лет назад)
Раннее утро — солнце едва поднялось на бледном небе. Холодно, от земли пахнет приятной сыростью. И он, Жавер, не сразу понимает, где находится, зато мгновенно вспоминает, что вчера его мечты (мечты уже давно ставшие ясными планами) о будущем были перечёркнуты навсегда. Во французской полиции — ни в одном из её отделений — ему не служить: уже второй провал на экзамене, зрение, которое за месяц успело упасть так, как у большинства падает за год… И исход — разбитые вдребезги планы. Да что планы — мечты, лелеемые с самого детства. Мечты, для воплощения которых он приложил столько усилий. И вот теперь они эти отправлялись на помойку, а он, Жавер, на поиски работы.
Запах влажной земли и травы, скручивающая боль в занемевших за ночь руках и ногах и такая тяжесть в груди, как будто камнями завалили. Жавер переворачивается на спину и видит начинающее светлеть небо. Он трёт слипшиеся глаза, трёт нос, от холода потерявший чувствительность, щёку, которую отлежал за ночь. Выпил лишнего накануне — вспоминает он — потом где-то долго бродил и заснул прямо на улице, прямо — он косится на землю — на каком-то камне.
Потом — едва только он пытается подняться на ноги, появляется женщина. Он слышит цоканье каблучков, вскрик — и, обернувшись, видит её — лет сорока в строгом тёмно-синем костюме. Каштановые волосы аккуратно уложены. В руках маленькая сумочка, куда поместится разве что зеркальце. Или ключи от машины.
— Простите, — хрипит Жавер. — Не хотел вас напугать.
— Вы, — шепчет женщина, — вы…
Тогда Жавер садится, озирается. И вдруг понимает, что проспал всю ночь на кладбище. Он ругается себе под нос, проклинает непослушные ноги, пошатываясь, поднимается.
— Мадам, простите, — бормочет он заплетающимся языком. — Я сейчас уйду.
Отвратительно всё это со стороны, думает он, она пришла на кладбище… и что видит? Какой-то пьяница-студент разлёгся поперёк могилы дорогого ей человека и дрыхнет.
— Уходите скорей, — говорит она. В глазах осталось только отвращение. Губы её сжимаются в тонкую линию.
— Я не… — нужно бы уже уйти, но он не может остановить поток извинений, — не хотел… напугать… оскорбить… не хотел.
Он бросает взгляд на могилу. Там ни имени, ни дат жизни, ни фотографии, только какие-то стихотворные строчки какие-то выбиты. И внезапно — похмелье от недавнего отчаяния и злости, противный холод в руках и ногах, тошнота, головная боль — всё пропадает на мгновение. И не ничего, только он, Жавер, и эта безымянная могила. И несколько секунд — тошнотворно длинным, звенящих секунд — ему кажется, что в мире не ничего страшней, ничего больней, чем выбитые на ней строки, которых он даже разобрать не может.
— Идите, прошу вас, — говорит женщина, обрывая жуткое мгновение.
— Да, да.
И Жавер уходит, пошатываясь, спотыкаясь. Он чувствует на себе презрительный взгляд этой женщины, но думает не о ней, а о безымянной могиле.
*
(наше время)
Сегодня можно было уйти из магазина не то, чтобы пораньше (ему, в общем-то, и не хотелось), но, по крайней мере, вовремя. А то, что происходит вовремя — единственно правильно.
Пара свободных часов — и уже можно не спускаться в метро, а пройтись домой пешком, потому что после прогулки крепче спится. Неторопливый шаг позволяет размять затёкшие за день сидения на неудобном стуле конечности. Свежий воздух и уличный шум помогают проветриться и выкинуть из головы — хотя бы до завтра — стук клавиш на кассовых аппаратах, мерцание мониторов, визг детей, отражение света ламп в блестящих упаковках. И перемешанную с отвращением к работе скуку.
Сменив за всю жизнь почти три десятка рабочих мест, эту свою работу Жавер ненавидел особенно сильно. Отчасти потому, что отказаться от неё и жить, скажем, на пособие по безработице, как делали многие, он не мог, считая такой выход унизительным. Отчасти же, потому что любую механическую работу, по его мнению, уже давно должны были делать машины. И потому сидение человека за кассой, по сути своей, представлялось бессмысленным. Даже те полгода, когда он мёл дворы в спальном районе, он считал более полезными.
Дома он, как всегда, быстро ужинал, листая газету. Телевизора он не держал почти принципиально: слишком много рекламы, слишком мало толковой информации, да и мерцание экрана (вредное для глаз — а зрение, и без того плохое, с возрастом не улучшается) как будто гипнотизировало, не позволяло отвести глаза или выключить, даже если показывали сущую ерунду, которая с годами становилась всё глупей и глупей. Жавер это знал точно, так как девушки во время обеденного перерыва постоянно обсуждали то, что посмотрели накануне. В этот раз, например, — бесплатные столовые для бездомных, которые открываются на деньги какого-то писателя, разбогатевшего на своих книжках. Их азарт и интерес к совершенно посторонним им предметам был настолько утомительным, что Жавер тогда не выдержал и спросил:
— Откуда вы знаете, что он это из любви к людям делает? Может, он так будет ловить бомжей и продавать на органы?
Одна нервно усмехнулась, другая принялась горячо доказывать, что Жавер ошибается — и что нельзя быть таким циничным. Впрочем, обе удивились, что Жавер вообще заговорил с ними.
Вспомнив об этом, Жавер невольно покачал головой. В газетах тоже хватает глупостей, но он хотя бы может с лёгкостью свернуть газету и отправить в мусорную корзину. А потом снять очки и лечь спать.
*
Чтобы снова увидеть этот сон.
*
Тогда, много лет назад, ночь на кладбище и дежа вю, женщина в синем костюме и безымянная могила забываются быстро.
А вспоминает он о них, только когда впервые видит во сне: первый раз — очень коротко, никаких подробностей вроде запаха земли, и в чёрно-белой гамме. Только несмотря ни на что — и в первый раз ему страшно, когда он смотрит на могилу. И он будто сходит с ума от мучительного чувства, что поздал. Но куда опоздал? На что опоздал?..
Первый раз, впрочем, сон быстро вылетает из головы, Жаверу не до него.
Потом сон повторялся уже много лет, но каждый раз наутро Жаверу вспоминались какие-то новые подробности. То цвет костюма этой женщины, то высокое дерево над могилой, то скрипучее чириканье птиц. Но никогда — ни слова из тех, что выбиты на камне.
Он думал, это, может, потому, что в ту ночь — когда он в самом деле напился от отчаяния, бродил полночи невесть где и проснулся на кладбище — он не разобрал ни слова из надписи. И может быть, это всё из-за сна? Может, на самом деле, когда всё это произошло в реальности — не было никакого страха или беззвучного жуткого мгновения. Только что мимолётное чувство дежа вю, мгновенно смытое холодным утренним воздухом. Жавер тогда поднялся, извинился и, тихонько ругаясь, побрёл прочь.
Сон становится неизменным предвестником несчастий. Каждый раз, когда он снится, Жавер знает, что произойдёт что-то дурное: его уволят, он попадёт под машину, у него украдут кошелёк, он споткнётся о бордюр и сломает руку. Наименьшим из несчастий становятся разбитые очки. А чаще всего его увольняют.
Он меняет множество занятий, но нигде не чувствует себя на месте. Он точно знает, что стал бы хорошим полицейским, только этому случиться не суждено. Его даже охранником не берут, изобретая для отказа какие-нибудь смехотворные поводы.
*
В то утро, пятого июня, он проснулся за полчаса до звонка будильника. В голове крутились какие-то стихи. Он застилал постель, добиваясь того, что на покрывале нет ни единой складки и свисает оно идеально ровно; потом дольше обычного чистил зубы и брился особенно тщательно, и заново выгладил отглаженную накануне рубашку. И всё это — чтобы отвязаться от назойливых стихов.
В метро он успел прочесть несколько страниц Сименона, но не запомнил ни единого имени или события. На работе, переодеваясь в форму, он дольше обычного повязывал красный шейный платок, стараясь, чтобы узел получился идеально гладким.
Но стихи не отвязывались.
До обеда он, как всегда, старательно улыбался покупателям и не думал ни о чём, кроме работы. Или, возможно, ему только казалось, что не думал: обычно его улыбка пугала за весь день разве что пару особо нервных детишек. Но сегодня почти половина детей разражалась слезами, да ещё пара впечатлительных девиц нервно захихикала, встретившись с ним взглядом, а какой-то полупьяный парень решил, что его, Жавера, дежурное «добрый день» звучит то ли оскорбительно, то ли вызывающе. Пришлось даже вызывать охранников, чтобы те увели парня, пока Жавер лично не свернул ему шею.
То, что от стихов не спастись, он понял, только когда часы пропиликали час дня. А ещё — это были те самые стихи, выбитые на могиле из сна, на могиле из давнего смутного воспоминания.
И что, наверное, то плохое, что означал утренний сон — это его, Жавера, смерть. И после этой мысли стихи как будто растворились в пустоте, исчезли, подтверждая справедливость догадки.
*
Мысль о смерти не испугала и не расстроила, напротив — принесла облегчение. И следом за ней хлынул целый поток спутанных, неясных мыслей, которые быстро, почти мгновенно оформились в ясное представление о том, что он сделает сегодня же вечером.
Всё-таки рано или поздно конец должен наступить. И разве плохо, что он придёт раньше, чем обещает статистика? Жавер не стал бы утверждать, что жизнь опротивела ему, но её тоскливое однообразие не приносило никакой радости. Может быть, если бы тогда, много лет назад, он каким-то образом добился бы своего и стал полицейским, возможно, сейчас он жалел бы о том, что его время истекает. Но теперь о чём жалеть? Семьи у него нет, друзей тоже. У него нет даже собаки, которую жаль было бы оставить без хозяина. Нет даже цветка в горшке, который засох бы без его заботы.
«Хорошо бы, — думал Жавер, — умереть прямо на улице. Чтобы сразу забрали. В квартире могут не сразу заметить».
И — кульминацией, узлом, в который всё стягивалось, стала последняя мысль: зачем ждать смерти, если можно самостоятельно положить конец всему? Умереть прямо на улице — что проще? Подняться на крышу дома, например, и спрыгнуть оттуда. Со своего балкона не выйдет — он живёт на втором этаже.
И от этих рассуждений стало легче дышать: сегодняшний день — по-настоящему последний.
*
Обеденный перерыв он потратил на заявление администратору магазина, где наконец позволил себе изложить несколько соображений по поводу многочисленных недостатков в организации торговли — от неудобного расположения отдельных видов товаров до дурного поведения кассиров и работников зала.
Он сомневался, что советы примут к сведению, но можно было хотя бы надеяться на это.
*
Вторая половина рабочего дня текла так же скучно и однообразно, как любые дни до сих пор. Жавер наблюдал за тем, как выкладывают товары на ленту — как всегда с раздражением отмечая, что у кого-то плохо застёгнута сумка, а значит легко вытащить телефон или кошелёк, что у кого-то ещё деньги лежат прямо в кармане и могут вывалиться, что кто-то дал ребёнку поиграть ключи от машины, и малыш уже грызёт пульт от сигнализации… множество раздражающих мелочей. Человеческая глупость, которая неизменна, хотя и не преступна.
Хотя и преступного хватает, думал он, проводя через сканер пятидесятую тетрадку. Их обычно вываливают вперемешку, потому лучше пробивать по одной, а то велик риск напутать с ценами. Жавер краем глаза заметил раздражённый взгляд покупательницы, но она сама виновата: хочет, чтобы было быстрей, пусть сама сортирует свои тетрадки.
Со своего места ему были хорошо видны несколько рядов с товарами — и он просто не мог не замечать: те двое парней выглядят слишком подозрительно — один из них скорей всего припрятал в карман куртки банку пива; та женщина слишком нервничает и чересчур долго копается в горе носков — две-три пары которых наверняка теперь спрятаны в рукаве; тот малец…
Впрочем, в это раз охранник не дремал — конечно, мальчишка выглядит подозрительней, чем аккуратно одетая женщина, и куда слабей, чем широкоплечие молодые люди.
Отдавая сдачу, Жавер услышал возмущённые вопли мальчишки:
— У меня есть деньги! Я заплачу! Ты… отпусти меня быстро! Вот, смотри! Целый евро! Эй!
Охранник неохотно отпустил мальчишку, и тот, всё ещё ругаясь под нос, кинулся к кассе.
— Добрый вечер, — сквозь зубы произнёс Жавер, когда об ленту шлёпнулся свежий, ещё тёплый батон. Плёнка на обёртке слегка запотела. Жавер постарался сосредоточиться на этой мысли, гоня неприятное чувство дежа вю, которое сейчас настолько сильное, что звенит в ушах.
— Привет! — отозвался пацан тоном задетой гордости. Улыбка Жавера оставила его совершенно равнодушным. — У вас тут всех ворами считают?
Одет он был в старую и не по размеру одежду. На рукаве красовалась кое-как зашитая дыра.
Жавер, не отвечая, пробил чек, тщательно отсчитал сдачу. Пакет мальчишке не нужен — наверняка слопает весь хлеб до крошки, едва выйдет из магазина.
*
Когда через несколько часов сам Жавер вышел из магазина, то почти сразу же заметил того мальчишку и ещё двоих, тоже бедно одетых и неумытых. Все трое сидели на окружавшей стоянку низкой оградке. Хлеб уже, очевидно, съеден — поделен на троих. Знакомый мальчишка что-то объяснял своим приятелям и, заметив Жавера, зачем-то подмигнул. В ушах снова неприятно зазвенело — и Жаверу захотелось остановиться, заговорить с детьми, но что он им скажет?
И потому он медленно прошёл мимо.
Сегодня ему некуда торопиться — завтра ни к чему рано вставать, потому что никакого «завтра» не будет, а потому можно прогуляться, сделать даже небольшой крюк, чтобы последние воспоминания о прогулке были приятными. Хотя потом-то всё равно не будет никаких воспоминаний или мыслей, только пустота, чернота, забвение. И это лучше того, как он живёт сейчас.
Несмотря на решение сделать прогулку приятной, он смотрел только под ноги, на тротуарную плитку, меж трещин которой кое-где пробивалась травка. Деревья, проносящиеся мимо автомобили, светлеющее небо середины лета — всё это было ему тоже безразлично сейчас.
По пути он размышлял о том, что выбраться на крышу не так-то просто. Дверца всегда на замке, ключей у самого Жавера нет, а у кого есть, он не знает. Можно было, конечно, спросить у соседки, она-то знала наверняка. Но лишний раз заговаривать с ней не хотелось. С другой стороны, можно было вылезти в окно в подъезде, тем более на девятом этаже оно плохо закрывается — щеколда разболталась, а потому там всегда дует. Так, правда, не выйдет постоять над пропастью и в последний раз окинуть взглядом город… Но нужно ли это, думал он. Главное: всё закончится.
За эту мысль он держался, приближаясь к очередному перекрёстку. Вокруг было пустынно: ни людей, ни машин, но Жавер, как всегда, неподвижно стоял, глядя на красный сигнал светофора. Вздрогнул он, когда мимо — прямо на красный свет — с громким смехом пронеслись какие-то мальчишки. Те самые мальчишки.
*
Вот тогда-то он и не выдержал.
— Эй! Эй, куда мы несётесь!
Младшие замерли прямо посреди дороги, старший по инерции сделал ещё несколько шагов и обернулся.
— А, это вы, — с осуждением в светлых глазах заявил он. — Вы из магазина, где всех за воров держат. Вы не полицейский. — Он обернулся к своим… приятелям? братьям?.. Они были похожи неуловимо, как часто бывают похожи братья — и сказал успокаивающе: — Он не коп. Кыш с дороги, балбесы.
Те подчинились: быстро отбежали на другую сторону и застыли уж там, глядя на своего вожака, дожидаясь его, но тот двинулся прямиком к Жаверу.
— Слушайте-ка, — прошептал он, — помогите мне, а? То есть, не мне, а этим.
Загорелся зелёный свет, можно было обойти этого мальчишку, пересечь улицу и продолжить путь, но Жавер спросил:
— И чем я могу им помочь?
— Тут рядом столовая эта… ну, «Бьенвеню», в новостях ещё трепались про них. Слышали, да?
Новостей Жавер не слышал, но ему вспомнился разговор кассирш.
— «Бьенвеню»? — переспросил Жавер. Название звучало знакомо, он точно совсем недавно его слышал. И не по телевизору.
— Ага, — кивнул мальчишка. — Их открыли на средства мсьё Вальжана. Писатель, слышали?
— Я не читаю современную литературу, — пробормотал Жавер и вдруг вспомнил, где уже слышал и название столовых, и фамилию «Вальжан» — болтовня девушек с работы и шутка про торговлю органами бездомных, конечно.
Глаза мальчишки заблестели:
— А я читаю. Читал, то есть. В библиотеке брал. И фильм видел по первому «Епископу».
Суперский. — Тут он погрустнел: — Меня сестра водила.
— Так ты не бездомный? Тебя как зовут:
Он дёрнул головой:
— Гаврош. Я ушёл от предков. Не хочу с ними жить. И вот поэтому я не могу сам отвести этих мелких в «Бьенвеню». Там сестра работает. Ну, волонтёрит. Если она меня увидит, придётся домой идти.
— Она заставит? — одобрительно поинтересовался Жавер, которому этот Гаврош не нравился всё больше с каждым новым выплывавшим фактом.
— За ухо оттащит, — мрачно подтвердил Гаврош. — Так вы отведёте их? Тут в паре кварталов всего, а вы иногда домой пешком идёте, я видел. Значит, любите гулять.
Жавер отвечать не торопился, разглядывая топтавшихся по противоположному тротуару малышей. С одной стороны, дети не должны бродяжничать, тем более, если у них есть семья. С другой, этот Гаврош может подбить своих мелких приятелей пойти в столовую самим, а они не слишком соображают, могут заблудиться в подворотнях, а проку от этого никому не будет.
Младший из детей вдруг уселся на землю и захныкал — это стало последней каплей: Жавер, подавив желание заткнуть уши, быстро кивнул.
— Я отведу их. Объясняй.
Может, этот поступок станет единственным осмысленным и важным — перед смертью.
ч. 2, тоже ок. 2,5 тыс. слов. там даже что-то происходит, но предупреждения те же*
«Пара кварталов» оказалась не слишком близко, и Жавер порадовался, что согласился: сами мальцы дорогу не отыскали бы, да ещё, может, под машину угодили. Они тащились за ним, еле переставляя ноги, младший то и дело вис на рукаве и просился на руки. Одно это наводило на мысль, что когда-то за этими детьми, возможно, присматривали и хорошо присматривали — раз уж им приходит в голову мысль, что взрослых можно использовать как транспортное средство. Жавер даже жалел, что не спросил, где Гаврош вообще нашёл их. Но теперь поздно об этом думать: Гаврош убежал, и они едва ли встретятся снова.
*
Столовая располагалась на нижнем этаже трёхэтажного офисного здания, которое, судя по всему, целиком принадлежало фонду «Бьенвеню». Во всяком случае, на входе висела только одна табличка: с названием и логотипом в виде светло-серого подсвечника.
Ещё с улицы Жавер заметил, что внутри стояло около дюжины покрытых скатертями длинных столов, половина из которых была занята. Между столами ходила девушка в фиолетовом фартуке (с таким же логотипом) и о чём-то — доброжелательно улыбаясь — разговаривала с плохо одетыми, грязными людьми, наполнявшими ярко освещённую столовую. Те, наверняка, ещё и воняли отвратительно, но по лицу девушки невозможно было понять, что ей что-то неприятно.
— Нам сюда, — бросил Жавер малышне, распахивая дверь, пока они воевали со ступеньками. Но они — каких-то полминуты назад усердно нывшие, как они хотят есть и как замёрзли, — замерли на пороге и отказались заходить. Жавер пихнул вперёд старшего, но тот вывернулся из его рук и сбежал вниз по ступенькам гораздо резвей, чем поднимался по ним.
— Что такое? — крикнул Жавер.
— Пьяные, — коротко пояснил старший, тыкая в сторону окна. — Нельзя. Украдут.
— Кто это вам внушил? — хмыкнул Жавер. — Я с вами. Не украдут. Давайте на руки.
Это сработало: оба мальца охотно повисли на шее у Жавера — и таким образом они втроем вошли в столовую.
*
В лицо пахнуло тепло, шум улицы сменился стуком ложек о тарелки, отрывистыми фразами, звуками, которые обычно сопровождают чью-то торопливую еду. Жавер почувствовал слабый запах тушёного мяса (вентиляция работала на отлично, раз пахло только едой!) и понял, что и сам не отказался бы от ужина, хотя ужинать в этот вечер — последний свой вечер — он не собирался.
Девушка в фартуке, заметив их появление, поспешила к ним.
— Добро пожаловать!
К фартуку был приколот бейдж с именем «Эпонина».
— Добрый вечер, — сказал Жавер, опуская малышей на землю. Те неохотно отпустили его шею, и теперь жались к ногам, как прежде жались к Гаврошу. — Мне сказали, вы сможете пристроить этих мальцов. У них не дома и… сами видите.
Эпонина кивнула:
— Конечно, проходите и вы тоже. Сегодня очень вкусное рагу.
Жавер покачал головой.
— Я дома поем, мадемуазель. — Он наклонился к детям, которые не отпрянули: — Идите с Эпониной. Она вас накормит. Идите, идите. Нечего висеть на мне.
Но те не двинулись с места.
Эпонина присела на корточки и что-то тихонько стала говорить детям. Те, наконец, сначала неохотно, а потом с готовностью пошли за ней. Она усадила их за стол, вручила ложки, принесла две тарелки с дымящимся рагу и стала помогать им есть, потому что сами они ложки держали не слишком уверенно.
Жавер уже собирался уходить, как вдруг дверь, ведущая то ли на кухню, то ли ещё куда, распахнулась, и другая, одетая во всё чёрное девушка вошла, почти вбежала в зал со словами:
— Брат сегодня заедет за мной. Ты с нами, Эпонина?
Ответа Эпонины Жавер, оглушённый внезапным чувством узнавания, не услышал: это была та самая женщина! Пусть лет на двадцать моложе, но та же самая, которую он встретил много лет назад на кладбище. Но как так?.. И снова в чёрном. Сглотнув, Жавер взял себя в руки. В конце концов, это могла быть её дочь. Это могло быть просто совпадение. Да и он сегодня слишком долго думал о сне, о той женщине — ему могло просто показаться!
Она была без фартука и, к сожалению, без бейджа, но даже если бы Жавер узнал её имя — что он спросил бы? Не с нею ли он встретился лет тридцать назад? Да она не родилась тогда ещё!
Мимо прошло трое бродяг, но Жавер едва заметил их, хотя один толкнул его локтем в бок.
И тут же звонкий голос ворвался в его сбившиеся кубком мысли:
— Так давай я останусь вместо тебя! Эпонина, Мариус отвезёт тебя, а я потом доберусь на метро. И не говори, что не хочешь проехаться с ним по ночному городу!
— Козетта, я не хочу. Нечего ему видеть, где я живу, — резко отозвалась Эпонина.
Вторая девушка хотела что-то ещё сказать, но тут Эпонина заметила стоявшего у дверей Жавера.
— Эй, вы что-то ещё хотели?
— Нет, мадемуазель, простите.
Он снова шагнул к двери, но Козетта крикнула:
— Погодите. Это вы детей привели? Я не видела их тут раньше.
— Я тоже. Меня… попросили привести их. Я к ним не имею никакого отношения.
Она подошла совсем близко, и Жавер мог ясно видеть её ясные голубые глаза и свежее юное личико — лицо той женщины из сна, из прошлого, только моложе.
— Мадемуазель, — вырвалось у него почти против воли, — вы очень похожи на свою мать?
Она изумлённо моргнула, но всё же ответила:
— Я плохо помню мать. Но судя по фотографиям… немного похожа. Но у неё были светлые волосы.
— А вам какое дело? — запальчиво поинтересовалась Эпонина, вытирая рот младшему из детей.
— Никакого, простите. Мне нужно уходить.
— Но вы ничего не знаете о малышах? — продолжила Козетта.
— Нет, говорю же. Мне пора.
— Погодите, — она схватила его за рукав. — Где вы их нашли?
Он косо глянул на её тонкие пальцы, сжимавшие рукав его куртки.
— В паре кварталов отсюда.
— Кто вас попросил их привести?
— Какой-то мальчишка.
Девушка выпустила его и обернулась к Эпонине, которая после слов Жавера тихонько вскрикнула.
— Слышишь, Эпонина! Это точно он! — Она снова обернулась к Жаверу: — Этот мальчик, скорей всего, брат Эпонины. Если встретите его…
— Нет, — отрезал Жавер. С каждым мгновением находиться здесь, рядом с ней, и бороться с желанием спросить, жив ли её отец, становилось всё тяжелей. Потому он торопился уйти. А она словно и не замечала:
— Но вдруг! Пожалуйста, передайте ему, что мы очень беспокоимся. Хорошо? Передадите? И… кстати, хотите прийти на благотворительный показ третьего «Епископа», который устраивает наш фонд за неделю до официальной премьеры? У меня осталась ещё парочка приглашений… хотите? Фильм ужасно хорошо получился, я в восторге. Все средства, конечно, пойдут… ах, что я рассказываю. Вот, почитайте в программке.
Не переставая болтать, она всучила Жаверу фиолетовый буклет.
— Приглашение стоит пять евро. Я вам выпишу именное приглашение, хотите? Как вас зовут? Все обладатели именных приглашений имеют право явиться на вечеринку после фильма. Прямо у нас дома! Считайте это в благодарность за Гавроша. Вы согласны? Только уговорите его встретиться с Эпониной!
От её звонкого голоса разболелась голова, запах еды, к которому теперь отчётливо мешалась вонь от бродяг, стал просто невыносим. Наверное, поэтому Жавер пробормотал своё имя, вытащил кошелёк и протянул Козетте пять евро, а потом дождался, пока она напишет его имя на фиолетовом блестящем квадратике с серебряным тиснением.
Головная боль ослабила контроль и, сунув приглашение, в карман брюк, Жавер всё-таки спросил то, о чём спрашивать не собирался:
— Почему на вас траур, мадемуазель?
— О, — она осеклась. — Мой отец умер.
Тут с улицы донёсся сигнал клаксона.
И Козетта снова обернулась к Эпонине, словно позабыв о Жавере и его бестактном вопросе.
— Это Мариус. Давай, решайся! Попроси его выпустить тебя на соседней улице! Ну же!..
Звонкий голос Козетты доносился до Жавера как через толстую пелену ваты, которая вдруг залепила уши. И вокруг будто плыл туман. Неужели сон означал не его смерть, а смерть человека, которого Жавер не видел никогда в жизни, о котором услышал совсем недавно? Но он-то здесь причём?
Жавер толкнул дверь и вышел на улицу.
У дороги была припаркована блестящая машина, рядом с которой стоял одетый в пёструю рубашку молодой человек. Наверное, это и был брат Козетты.
«Он тоже должен быть в трауре», — мелькнула мысль.
Но это, в конце концов, было не его дело.
*
Он снова остановился на светофоре. Небо темнело и близились сумерки, а потому от прогулки стоило отказаться — он и так задержался, и так слишком много времени потратил на… «На что? — оборвал себя Жавер. — Помог двум бездомным детям? Из окна вывалиться успеется ещё».
В кармане он нащупал подписанное рукой Козетты — рукой дочери того, умершего — приглашение. Кино и вечеринка после — какая глупость. Должно быть, он очень устал или был слишком погружён в свои мысли, а Козетта слишком бойко верещала, и потому-то он согласился на эту ерунду. Впрочем, какая разница — деньги ему не понадобятся, это приглашение — тоже. А кому-то от его пяти евро, может, польза будет.
Загорелся зелёный.
Жавер, не торопясь, пошёл через улицу, а фиолетовый листок полетел на дно урны, стоящей на углу. Нужно же было куда-то выплеснуть подспудный страх — пусть не такой сильный, как тогда, много лет назад, — глодавший его и неотвязный.
*
Он не видел, как невесть откуда взявшийся бродяга потом долго копался в урне, пытаясь выловить оттуда приглашение.
*
— Эй, мсьё неполицейский! Эй! Да погодите же!
Гаврош нагнал его в квартале от дома. Уже стемнело — потому что Жавер всё же пошёл пешком, и бежавший через тёмный двор Гаврош казался смутной тенью. Ночное зрение у Жавера всегда было плохим, даже в очках.
— Чего тебе? Я отвёл их, всё в порядке. Твоя сестра спрашивала о тебе.
Гаврош погрустнел:
— Она всегда так. А я домой не хочу. Мне и так хорошо.
— Потому меня догнал? — усмехнулся Жавер.
— Я, может, следил, чтобы вы детей не обидели.
— Ври лучше. Дети спят уже давно в этом твоём «Бьенвеню».
Гаврош ухмыльнулся. Но его улыбка погасла после другого вопроса Жавера:
— А ты почему не спишь дома?
— Сбежал я, — тоном, каким говорят с трёхлетними, пояснил Гаврош.
— А школа?
Он махнул рукой:
— Читать я умею, считать тоже. Всё, что надо, сам узнаю. А дома меня лупасят всё время.
Жавер внимательно посмотрел на него, чувствуя, как в пальцах покалывает от какого-то давно забытого чувства, а потом спросил:
— Сам-то есть хочешь?
Гаврош пожал плечами, но даже в темноте было заметно, как заблестели его глаза.
— Идём ко мне. Пюре любишь?
«На сегодня всё отменяется, — подумал Жавер без сожаления. — Особенно окно на девятом этаже».
К мальчишке у него была пара вопросов, и теперь он не хотел отпускать его раньше времени.
*
— У вас тут как будто и не живёт никто, — прокомментировал Гаврош единственную комнату в квартире Жавера. — Чисто так.
— Просто чисто, — пробормотал он.
С появлением мальчишки ощущение, что в квартире намусорили, возникло мгновенно. Гаврош за каких-то полминуты успел сунуть нос за каждую закрытую дверь и оценить по одному ему известным критериям. Но вместе с тем, с появлением мальчишки Жавер вдруг почувствовал, как затхло в его квартире и пыльно, хотя ни на книжных полках, ни на подоконниках — нигде по-настоящему нет ни пылинки.
— Эпонине понравилось бы, — вздохнул Гаврош, присев на диван и немного попрыгав.
— Она любит, когда чисто. А дома всегда всё загажено.
— Я разогрею ужин. Не сломай диван, — бросил Жавер и ушёл на кухню, надеясь, что Гаврош хотя бы частично исполнит просьбу — например, не реши попрыгать на диване с ногами. На этом диване Жавер спал последние девять лет и предпочёл бы спать дальше — пока, во всяком случае, не решит исполнить задуманное днём.
Разогревая пюре в микроволновке, Жавер размышлял о том, что собирался спросить у Гавроша. Он перебирал все подмеченные детали, которые показались ему противоречивыми или странными, подбирал слова так, чтобы Гаврош не решил, что он, Жавер, рехнулся на старости лет от бессмысленности собственной жизни.
*
Первый — и главный — свой вопрос Жавер задал, поставив перед Гаврошем тарелку с пюре.
— Этот… Вальжан, владелец «Бьенвеню», он умер? — проговорил он, надеясь, что прозвучало это достаточно обыденно.
— Нет, — пробубнил Гаврош с набитым ртом. — Чего бы ему?
— Его дочь была в трауре.
— Вы… — Гаврош проглотил пюре, — вы Козетту видели?
— Да.
— Она хорошая, — одобрительно заявил Гаврош. — Она просила Эпонину не таскать меня за уши.
— И она была в трауре, — не позволил ему сменить тему Жавер. и твёрдо прибавил: — В чёрном. И когда я спросил, она сказала, что её отец умер.
Гаврош уронил ложку.
— Нет! Вы врёте.
— Нет.
— Не может быть! Включите телевизор — об этом бы в новостях сказали!
Жавер хотел бросить, что нет у него телевизора, и на том завершить разговор, но задумался: мальчишка прав — о скандальных событиях в новостях скажут непременно. А если совсем недавно сообщали, что это Вальжан открыл столовые, то, конечно, и о его смерти расскажут. От одной этой мысли стало холодно. Гаврош тоже погрустнел и сидел теперь, сведя брови на переносице и забыв об ужине. Словно смерть того писателя касалась и его лично.
И Жавер медленно проговорил:
— У меня нет телевизора, но мы можем пойти к соседке. Она давно меня приглашала. И узнаем наверняка.
*
Мадам Делюш жила тут уже года три и — как Жавер — жила одна. Худая, немного сутулая, вечно с красной шалью на плечах — Жавер всегда здоровался с соседкой, но всегда же вежливо (или не слишком вежливо) пресекал её попытки поговорить. Но ей её одиночество было, вероятно, в тягость, а потому всякий раз она заговаривала со своим соседом по лестничной клетке — и даже приглашала на чай, хотя он раз за разом отказывался. Эта настойчивость, а ещё любовь мадам Делюш к разговорам уничтожила всякое сомнение в уместности внезапного визита в слегка уже неурочный час. Соседка наверняка не обидится, а им с Гаврошем нужно знать наверняка. И если, думал Жавер, почему Гаврош беспокоился, ещё ясно, то почему жизнь или смерть неизвестного писателя так беспокоит самого Жавера, он не смог бы объяснить, даже если бы очень постарался.
*
Мадам Делюш просияла, увидев Жавера на пороге. И сложила губы в озадаченное: «О!», заметив Гавроша.
— Это ваш внук, мсьё Жавер?
— Внучатый племянник, — буркнул он. — Простите за поздний визит, но вы не могли бы помочь нам в одном деле?
— Конечно, конечно! Заходите. Я поставлю чай.
Жавер и слова сказать не успел, как она исчезла в полутёмных недрах своей квартирки. Пришлось хватать Гавроша за руку и идти следом.
Хорошо, комната была всего одна, и та пустовала, а потому Жавер, велев Гаврошу сесть в кресло и сидеть тихо, легко отыскал кухню, где мадам Делюш как раз наливала воду в старомодный блестящий чайник, чтобы поставить его на плиту — видимо, электрические чайники она не признавала, с невольным одобрением подумал Жавер, который и сам предпочитал кипятить воду по-старинке.
— У меня очень хороший чай, — сообщила она, вынимая чашки из буфета. — Так какое у вас дело ко мне?
— Гаврош… мой внук, понимаете, любит читать. И тут ему сказали, что, гм, умер его любимый писатель. Он хочет выяснить… а у меня телевизора нет.
— Вы новости посмотреть хотите? — просияла мадам Делюш. — Или, может, просто в интернете проверим? Так быстрей. Никаких новостей ждать не надо.
— В интернете? — нахмурился Жавер. — Я не…
— О, я всё покажу. Это несложно. Мне сын подарил компьютер и всё показал. Как раз перед… — Она замолчала и вздохнула. — Я всё объясню, вы только скажите, что искать.
Пока, звеня чашками, она расставляла посуду на подносе, вода закипела. Жавер отыскал взглядом прихватку и сам наполнил заварочный чайничек кипятком, надеясь так сгладить неловкость. Извиняться он не привык, да и не считал нужным: мадам Делюш сама затронула неприятную тему.
@темы: мои фики, фандом, о котором не говорят
-
-
22.10.2013 в 15:21-
-
22.10.2013 в 15:21-
-
22.10.2013 в 17:47-
-
22.10.2013 в 17:49-
-
22.10.2013 в 18:33-
-
22.10.2013 в 20:00-
-
05.11.2013 в 04:20-
-
05.11.2013 в 10:43Могу пересказать сюжет и не писать.-
-
05.11.2013 в 16:45-
-
05.11.2013 в 17:12-
-
05.11.2013 в 17:35-
-
05.11.2013 в 19:27Одним кивком тут не отделаешь
пиши дальше и больше, больше-
-
05.11.2013 в 20:50-
-
05.11.2013 в 20:56