от нуля до восьмидесяти парашютов
Пятнадцатая глава, в которой многие носят траур, но далеко не все действительно скорбят. если заметите нестыковки с перемещениями Дьегаррона, вы скажите, ага?))) ещё там опечатки, но пока мне их страшно лень исправлять)))
© astrella
авторы: Hahnenfeder и Yves_, а также спасибо Юре за советы
название: Проект «Одинокий»
остальная информацияфэндом: ОЭ
персонажи: канонные
пейринг:канонный основной — алвадик, но также и разные другие, в том числе могущие сквикнуть
жанр: ау, немножко антиутопия, детектив
тип: слэш
рейтинг: R
статус: WIP: 15(19)
саммари: условная середина двадцатого века, Талиг как сверхдержава, которая зашугала остальные страны, Лионель как диктатор. магия из мира никуда не делась, но не торопится обнаруживать себя. а, и ещё есть странноватая психушка, в которой заперт Ричард Окделл и которой руководит Август Штанцлер.
предыдущие главы — по тэгу
обзорам
Интермедия: Оллария, больница Святой Октавии, 215 словИнтермедия: Оллария, больница Святой Октавии
Откуда-то из глубины пропасти, откуда-то из самого сердца скал Одинокий в первый раз за долгое время вздохнул. Один, потом второй раз — и каждый вдох с трудом, каждый выдох с болью. Кто-то рядом. Странное чувство для Одинокого. Непривычное и беспокоящее, подобно соринке в глазу. Кто-то светлый, от него веет холодом. Этот готов разрубать, резать самим собой, как мог бы Одинокий связывать.
— Так ты говоришь, что кровь важна?
— Только кровь важна. Остальное слова.
— Когда ты узнал об этом?
— Когда сила, заключённая в его крови, дала приказ разрушить земли предателя.
— Любопытно. Эти землетрясения — не просто несчастное стечение обстоятельств, так?
— Да.
— И ты говорил об этом?
— Кому?
— Другим.
— Других нет. Они погибли. И Пламя угасло.
— Угасло? Его можно разжечь?
— Если Полдень и Полночь посмотрят друг другу в глаза… но от этого родятся лишь искры.
— А пища для огня?
— Жертва. Сожаление. Отказ от чего-то. Но жертва должна быть настоящей. Хотя и тогда вряд ли Пламя вспыхнет.
— Но всё-таки мне важно знать: ты говорил другим о крови? Хотя бы кому-то.
— Других нет.
— Упрямство не изменилось. А если второй, третий, четвёртый раз нарушить эту клятву? Что будет с предателем?
Одинокий молчит, потому что многое находится за пределами его понимания. Светлый, лишённый жалости, вновь беспокоит, будто толкает Одинокого:
— Там услышат? Если предать второй, третий раз — услышат?
Одинокий молчит.
«15. Le Chariot» (Колесница), ок. 11,5 тыс. слов15. «Le Chariot»
Оллария, больница Святой Октавии
Штанцлер попытался возражать, но кто он такой, чтобы возражать, когда Протектор изъявляет желание проверить, как продвигается проект, проводимый под его личным контролем? Потому, выслушав окрашенное в тона сомнения блеяние Штанцлера, Лионель взял ключи от кабинета, где проходили сеансы с Окделлом.
К сожалению, это был уже другой кабинет, тот, по словам Штанцлера, слишком пострадал при пожаре и восстановлению не подлежал. Часть бумаг, по его же словам, удалось спасти, но далеко не все. Лионель перебирал зашифрованные записи, а потом потребовал ключ к коду.
— Я мог бы, господин Протектор, расшифровать для вас, — угодливо пробормотал Штанцлер.
— Ключ, господин главный врач.
— Я напишу. Однако, к сожалению, наиболее старые бумаги были уничтожены пожаром. Здесь — только за последние две недели.
— Этого будет достаточно, — Лионель улыбнулся, — для отчётности, господин Штанцлер.
Спрятав в карман пиджака листок с ключом, Лионель приказал вызвать Окделла. По сути, встреча с ним была основной целью Лионеля в этот день, начавшийся с известий о землетрясениях в Надоре и со странного поведения Чарльза Давенпорта. Тот ранним утром, когда явился на службу, выглядел словно с похмелья, но Лионель точно знал, что Давенпорт не пьёт. Выслушав его путаный доклад неизвестно о чём, Лионель встретился глазами с осоловелым взглядом Давенпорта и поинтересовался:
— С «кредой» переусердствовали, капитан?
Давенпорт понял сказанное только через полторы секунды, лицо исказилось — он даже не смог привычно скрыть ярость:
— Я не… Никак нет, господин Верховный Протектор!
— Тогда что с вами, капитан? — поинтересовался Лионель, внимательно следя за выражением лица Давенпорта. — Как ваш непосредственный начальник я имею право знать, почему у вас такой вид сегодня.
— Плохо спал ночью, господин Верховный Пртектор! — хрило произнёс Давенпорт.
— Дурные сны, капитан? — приподнял бровь Лионель. — И что же вам снилось?
Такие разговоры обычно приводили Давенпорта в нужное состояние молчаливой ярости, что развлекало Лионеля, но сегодня капитан почему-то не отреагировал: вместо угрюмой замкнутости на лице его отразилось смятение или даже страх, он помедлил, но ответил глухо:
— Камни пили кровь, господин Верховный Протектор.
Этот нелепый ответ положительно оттенили вести о Надоре, в том числе и сообщение о гибели графа Давенпорта. Поздравлять капитана Давенпорта с новым титулом Лионель не стал, решив, что сделает это позже. Но о странном ответе задумался. Давенпорты были кровными вассалами Окделлов, кровными вассалами Дома Скал, а кровные вассалы, по легендам, являлись потомками младших детей Четверых, значит, и в них текла кровь богов.
«Если бы нечто подобное произошло в Эпине, увидел бы я какой-нибудь сон?» — с отстранённым любопытством думал Лионель.
Но потом его мысли приняли иное направление: очевидно, в Давенпорте говорила его кровь, но если она говорила в нём, то, наверняка, и в Окделле. Тогда почему во Дворец до сих пор не явился Штанцлер с подробным докладом о событиях прошлой ночи?
Штанцлер, естественно, подчинился, но потом повернулся к Лионелю и сказал с видом заботливой хлопотуньи:
— Вы хотите с ним поговорить, господин Верховный Протектор? — говоря, Штанцлер как-то весь подался вперёд и голову набок немного склонил.
— Именно. — Лионель заставил себя не поддаваться желанию отступить на шаг от Штанцлера, увеличить расстояние между собой и этой подобострастной сальностью хозяйки борделя: — Я буду говорить с Одиноким. Поэтому, как только вы добьётесь от него этого состояния, вы приостановитесь и пропустите к нему меня.
— Но он же ни с кем не говорит, господин Верховный Протектор, — сокрушённо пожал плечами Штанцлер.
— Выполняйте приказ, — отчеканил Лионель.
Кабинет, где проводили то, что Штанцлер называл «сеансами», отличался от прошлого: тот располагался в подвале и был довольно уныл — бетонные, лишённые обоев стены, плесень на потолке, сырость, миганье ламп дневного света, линялые ширмы с потёками краски; здесь же стены украшали обои в цветочек, кое-где, правда, уже отшедшие от стены, окон не было, но лампы не мигали, а светили ровным желтоватым светом, потолок особой белизной не отличался, но и плесень на нём не жила, ширмы поставили новые. Лионель предпочёл бы разговаривать с Окделлом в прошлом кабинете — место должно соответствовать ситуации, но выбора всё равно не было, как не было времени ремонтировать старый кабинет.
Ричарда Окделла привели довольно быстро. Лионель, стоя за ширмой, жадно вглядывался в абсолютно бледное застывшее лицо — Окделла или уже Одинокого? Неужели, вот так и выглядят… Лионель быстро покачал головой, прогоняя посторонние мысли, и сосредоточился на Окделле. Со времён Дворца герцог изменился невероятно — Лионеля невольно передёрнуло: от этого полутрупа становилось холодно и душно одновременно. Пальцы потянулись было ослабить галстук, но это показалось слабостью — и Лионель отдёрнул руку.
Разговор не затянулся, но Штанцлер, похоже, не верил, что он вообще состоится. Впрочем, возможно, господин главный врач просто притворялся. Он слишком умело притворялся всегда, так, что почти провёл Лионеля. Но благодаря Давенпорту всё открылось, и теперь господин главный врач скоро станет бывшим главным врачом.
Покидая кабинет Одинокого, Лионель бросил топтавшемуся на пороге Штанцлеру:
— Как дела у Карваля?
— О, — охотно заговорил главный врач, — чрезвычайно любопытный образец. Разумеется, мы сумели вытравить воспоминания, но он по-прежнему отказывается подчиняться.
— Вам? — небрежно поинтересовался Лионель, шагая по коридору. Штанцлер бежал за ним, как будто еле поспевая. Однако обычно он отличался чрезвычайным проворством. Наверняка, сегодня ночью что-то произошло, и эта крыса изо всех сил хочет это скрыть. Задать прямой вопрос?.. Однако, решил Лионель, после разговора с Одиноким все вопросы отпадали. Возможно, стоило бы задуматься более глубоко над тем, почему Штанцлер что-то скрывал, но Лионелю не было дело до подковёрной возни крыс.
— Мне, — словно откуда-то издалека отозвался главный врач больницы. — И другим врачам. Не выполнил ни одного приказа. Мы бы заподозрили, что кто-то другой уже подчинил себе его волю… однако вы, господин Верховный Протектор, утверждаете, что это просто такая повышенная сопротивляемость…
— Я не врач, господин Штанцлер, и повторяю только то, что мне сообщили специалисты «циллы», — пожал плечами Лионель.
— Да, конечно, господин Верховный Протектор, — крыса волновалась, крыса была испугана.
Это слово — «крыса» — вдруг подвернулось Лионелю и показалось необычайно удачным, подходящим именно Штанцлеру. Лионель, быстро шагая по коридорам к палате Карваля, начинал понимать, что разговор с Одиноким не прошёл зря именно для него, а точнее для его… зрения, чутья что ли? Что-то изменилось уже от одного разговора, а что же будет, если… Но почему «крыса»? Что крысиного было в рыхлом, с круглым одутловатым лицом, вечно прикидывающемся больным Штанцлере? Крысиное во внешности было скорее у Шабли, но не у Августа Штанцлера. И всё-таки — теперь Лионель это знал — именно он и есть крыса.
Лионель удовлетворённо кивнул и подумал, что, кроме Штанцлера, есть же ещё крысы, так, может быть, стоит оглядеться и здесь, и во Дворце, и по улицам пройти? Лионель с удовольствием представил себе, как он отдаёт приказ «Пегой кобыле» поимённо уничтожить всех крыс. Открыть огонь из сотен «астрапов» — и тогда мир очистится.
Лионель сам не заметил, как стал дышать глубоко и свободно, как вся та тяжесть нужной лишь для одного власти, что пригибала его к земле, исчезла после разговора с Одиноким.
— Господин Верховный Протектор?
Лионель взглянул на хмурого санитара в чёрном. Под мышкой он держал радиоприёмник с торчащей антенной. В спокойном и довольно приятном голосе санитара померещилось что-то знакомое — не просто знакомое даже, а неприятно-знакомое.
Санитар мог бы обратиться к кому-то из бредущих на почтительном расстоянии квадратных охранников, но почему-то спросил прямо у Лионеля:
— Возможно, нужно показать вам дорогу? Господин главный врач сказал, что вы изъявили желание навестить пациента Николя Карваля?
— Благодарю, санитар. Я справлюсь.
Палата Карваля была уже недалеко — подняться на второй этаж, повернуть налево, пройти к двери с новым блестящим номером 8/4, толкнуть дверь, чтобы она отъехала в сторону — и вот он, сидит на кровати, смотрит прямо перед собой.
— Добрый день, Николя. — Лионель помнил условие: обращаться только тем именем, которое использовал во время сеансов подчинения воли. Не таких совершенных, как в здесь, больнице, но специалисты «циллы» и не врачи. Возможно, всей власти Лионеля хватит только на один-единственный значимый приказ, но одного достаточно. О дальнейшей судьбе Карваля он подумает позже.
****
Оллария, больница Святой Октавии
Дик проплакал весь день и всю ночь. Он не мог бы наверняка сказать, о чём плакал, если бы его спросили, но его не спрашивали. Несколько раз заходили санитары: сначала Герман — он сделал всё необходимое, оставил поднос с едой и питьём, потому что идти в столовую Дик был не в состоянии, и ушёл, не сказав ни слова, потом пришёл Паоло, он, вопреки обыкновению, тоже оказался молчалив, не шутил и не смеялся — и его, видимо, потрясла смерть Жиля Понси, которого разорвали одурманенные пациенты. Но Паоло перед уходом вдруг шагнул к койке Дика и осторожно погладил того по голове. Дик не поднял головы, но замер, а потом, когда Паоло вышел, снова расплакался.
Он не знал, о чём плакал. Если верить снам, из его близких не пострадал никто, не считать же гибель Наля, о котором Дик не мог скорбеть, потому что верил словам, прозвучавшим во сне: «…это Реджинальд выдал Ричарда «Пегой кобыле». Он так хотел получить Надор…» Говорил дядя Эйвон, он не стал бы лгать в такой ужасный момент. И Дик не мог простить Налю даже теперь, когда того уже не было в живых. Не мог простить — и больницу, и разлуку с семьёй, и то, что он вспомнил теперь о герцоге Алва. Почему-то в последнем тоже был виноват Наль. Но зачем ему был нужен Надор?.. Эта гора камней и старый, промозглый дом. Ни власти, ни богаства, только сомнительное звание протектора Надора… зачем? Ради этого предать кровное родство, предать дружбу? Дик не мог поверить, но Наль предал — и всё.
Но Дик плакал не из-за этого. Он уже почти ослеп от слёз, лицо опухло, подушка была мокрой с обеих сторон, но наволочку, конечно, никто не сменил. Не время менять бельё, а слёзы — высохнут. Воспоминания — не все, только последнего месяца — вернулись слишком резко, он не ждал их. Он не хотел их. Как было бы просто жить со знанием, что Алва — герцог Кэналлоа, бывший первый маршал и предмет обожания толпы женщин, что он метко стреляет и ничего не боится. И — ничего не знает о нём, Ричарде Окделле, и сам он знает Алву только по имени и по сплетням. Как было просто жить с этим знанием, но теперь снова придётся переживать те жуткие часы после нелепой попытки отравления — когда он ждал и ждал смерти, а её не было и не было. Был сон — тяжёлый, мутный, полный неясных, пугающих видений, среди которых самым жутким был Эгмонт с фотографии в доме Алвы, ведущий Дика за руку через футбольное поле в полной темноте. Был сон, а потом пробуждение — от криков, тычков в бок, пощёчин. Пробуждение с криком, криками, мольбами без ответа, мучительной попыткой понять, почему до сих пор жив. Был белый «марагон», куда втолкнули Дика — и он упал на пол, не переставая кричать, в зарешёченное окно он мельком увидел растерянное лицо Пако. Тот не понимал, что происходит — Ричард в последней просьбе протянул руку, но что мог сделать маленький кэналлиец для предателя?
Как просто было бы жить без воспоминаний о том вечере, о других вечерах — и днях тоже. Поездки в Тарнику, стрельба, пожар — и тонкий силуэт Алвы на фоне языков пламени, гитара, песни. Он послушал эра Августа и позволил Алве делать всё, что тот пожелает, — чтобы предать. И это касание рук, это лицо так близко. И в самый последний миг перед непоправимым — поцелуй. Аромат духов и вина, жар, тогда стало очень жарко. И — «или ваше сердце выпрыгнет прямо на меня» — сердце тогда колотилось как ненормальное.
И жить со всем этим было невозможно.
На второй день за Ричардом снова пришёл Паоло, теперь уже чтобы вести Дика в столовую, помог собраться, даже осторожно шутил, потом, мягко поддерживая за руку своей, смуглой и тонкой, потому что Дика покачивало, вывел из палаты.
В столовой пациенты сидели как обычно, как всегда, как заведено. Сидели — кто прямо, глядя в пустую тарелку, кто говоря что-то самим себе, кто говоря что-то соседям, хотя те и не слушали. Дик прошёл к своему месту, взглянув на пациентов только раз, он даже не посмотрел в окно, а просто опустил взгляд на смуглые пальцы Паоло, тот всё также бережно вёл Дика по проходу, потому усадил на стул, постоял рядом ещё мгновение — и его позвали. Дик ощутил, как Паоло легко коснулся его плеча, прежде чем ушёл.
Завтрак проходил в том же бормотании пациентов, что и всегда, бормотании, больше схожем с молчанием, чем с разговором. Не раздавалось только привычных воплей Понси. От этой мысли Дика снова передёрнуло.
За столом для персонала сидел Август Штанцлер. Кто-то говорил, что он и вчера был здесь. Но зачем? Новеньких среди персонала не было. Алвы тоже не было — конечно, он не стал бы возвращаться в больницу после всего, что случилось, даже если бы не попал в тюрьму. Ведь шестнадцать дней ещё не истекли…
Эр Август выглядел ещё хуже, чем обычно — очень бледный, с мешками и желтоватыми кругами под глазами, он едва касался еды, только иногда отпивал из чашки.
Завтрак подходил к концу, санитары зашли, чтобы убрать тарелки, как вдруг один из пациентов, тот самый маленький южанин, отказавшийся от «креды», встал со своего места и быстро, так что его не успели ни остановить, ни даже окрикнуть, подошёл к столу, за которым сидел эр Август.
— По приказу Верховного Протектора, — прозвучал голос южанина.
А затем — пациенты закричали и завыли, санитары бросились к ним, чтобы увести поскорее, по проходу между столами, грохоча, сворачивая стулья, побежал главный санитар Арамона, потому что… эр Август… завалившись на бок, вдруг стал оседать на пол. Его нога, странно задёргавшись, опрокинула стол. Его голова была неестественно повёрнута.
Ричард застыл на своём месте, ничего не чувствуя, ни о чём не успев подумать. Перед ним разверзлась бездонная пропасть, в которую он стал медленно падать.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
Никакая свобода не абсолютна и никакое счастье не длится вечно: в приёмной Лионеля утром следующего дня уже ждал присланный Феншо теньент Салина, чтобы сообщить о войсках Эмиля. Можно было бы удовлетвориться телеграммой, отправленной из ближайшего города, или докладом по телефону, но Лионель не желал рисковать утечкой информации.
Любитель эффектного, генерал Феншо не мог отправить к своему Протектору кого-то малопривлекательного или старого, пусть даже и повыше званием. Альберто Салина был молод и хорош собой, чёрные глаза его сверкали восторгом от возможности лично говорить с Верховным Протектором. Однако новости он принёс дурные.
— Вы, — с расстановкой и как можно спокойнее сказал Лионель, выслушав доклад, — хотите сказать, что потеряли тысячную армию? Грузовики, «фульгаты» — всё исчезло?
— Так точно, господин Верховный Протектор! Мы осмотрели окрестности с воздуха, но безрезультатно, хотя охват осмотра был настолько широкий, что они просто не смогли бы пройти такое расстояние за имевшееся время.
— Разведка?
Теньент Салина на мгновение запнулся.
— Не вернулись разведчики, которые были отправлены в сторону гор. Но мы уже проверили это направление с воздуха же. Безрезультатно.
— Свободны, теньент.
Армия Эмиля пропала — или среди разведчиков Феншо есть такие же предатели, каким оказался Дьегаррон. Второе вероятней, но, если не считать позёрства, Феншо был прекрасным офицером, одним из лучших сейчас. Однако, возможно, ему не хватало некоторой дотошности. Или, возможно, решимости. В конце концов, он не привык воевать против талигойцев.
Лионель рассматривал в окно освещённую сероватым светом этого дня площадку внутреннего двора. Эмиль. Необходимо было подумать о нём так, будто бы они до сих пор братья-близнецы. Будто бы до сих пор могут притвориться один другим. Хотя у Эмиля это никогда не получалось в достаточной степени хорошо. Эмиль не мог не понимать, что означает бунт в армии, поэтому предпочёл пойти на переговоры, схитрил, потянул время, а сейчас где-то выжидает. Ещё некоторое время Эмиль не станет решительно действовать. Он — Лионель прикрыл глаза, тонкая морщинка залегла между бровями на до того очень гладком высоком лбу — изо всех сил попытается предотвратить гражданскую войну. Что ж — Лионель открыл глаза и невольно одной рукой опёрся о подоконник, потому что мыслить как Эмиль стоило слишком больших усилий — пусть потянет время, пусть скрывается, сколько ему угодно. Чем осторожнее он будет, тем больше у Лионеля времени. А когда он окажется на подходе к Олларии, его заметят и уничтожат. Но — губы Лионеля скривила усмешка — Лионелю Савиньяку уже до этого не будет никакого дела.
Оставшись один, Лионель позвонил Селине Арамоне. Оставалось ещё два дела, не терпящих отлагательств. Когда в трубке прозвучало узнаваемое прохладное:
— Слушаю, господин Верховный Протектор, — Лионель задал первый вопрос.
— Нет, господин Верховный Протектор, — ответила Селина, а Лионель тщетно пытался уловить нотки сожаления в её голосе, — о герцоге Алва ничего не удалось узнать, но поиски ведутся.
Лионель подчеркнул у себя в мысленном списке этот пункт и отдал приказ по второму безотлагательному делу.
— Да, господин Верховный Протектор, позвоню немедленно, — бесстрастно отозвалась Селина. — В течение часа он будет доставлен во Дворец.
Теперь оставалось дождаться звонка из больницы Святой Октавии с новостями о безвременной кончине господина главного врача.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
Когда за ним приехали, чтобы везти во Дворец (как объяснил санитар Герман, глядя на Дика со смесью сочувствия и озадаченности), Дик решил почему-то, что там его будет ждать эр Август. Эта мысль позволила ему продержаться те минуты, пока машина ехала к Дворцу. Продержаться — без приступов паники, без страха и отчаяния, которые стали его спутниками на все часы после смерти эра Августа. Пусть это был самообман, но самообман, принесший хотя бы временное облегчение. Никогда Дику не приходила в голову мысль, что однажды эр Август может умереть. Он был уже в возрасте, он был болен и слаб, но Дик не задумывался о его возможной смерти. Может быть, потому что сама эта мысль была слишком страшной. Тем более сейчас, когда память вернулась. Дик старался думать только о том, что впереди, во Дворце, его ждёт эр Август, что всё ему примерещилось — и не было ни столовой, ни маленького южанина, ни грохочущего Арамоны. Дурной сон — не более. Зачем эр Август позвал его во Дворец? Дик не мог найти ответ на этот вопрос, но напоминал себе, что скоро всё разрешится и станет понятным, как всегда… Нет, как почти всегда, ведь он так и не нашёл ответ на вопрос, почему не умер тогда, в доме герцога Алвы.
«Марагон» остановился, дверь открылась, и сидевший рядом охранник вытолкнул Дика наружу. Дик посмотрел на лестницу чёрного входа прямо перед собой. На эту лестницу страшно было ступать, но охранник стоял за спиной и ждал. Ричард, вновь подбодрив себя мыслью об эре Августе, поднялся на первую ступень.
Внутри Дворец был пышным и торжественным — привыкший к надорскому дому, большому, конечно, но не настолько, Дик сразу это отметил — даже коридоры больше походили на неширокие улицы, разве что без машин, зато с оживлённым движением прислуги разного рода — от мальчиков-разносчиков корреспонденции и уборщиц до строгих и важных мэтров. Одна горничная ни с того ни с сего уставилась на Дика, будто выходца увидела, потом прижала руку ко рту и исчезла в каком-то боковом ответвлении коридора, завешенном гобеленом. А потом один из мэтров поздоровался с Диком так, будто они были знакомы. Дик поздоровался в ответ, правда, с опозданием и уже в чёрную прямую спину.
Потом перед Диком распахнули дверь, и он оказался в небольшой комнатке лицом к лицу с Верховным Протектором.
— Добрый день, герцог.
— Добрый день, — одними губами произнёс Дик.
Лионель Савиньяк был одет во всё серое — от галстука до костюма, только туфли чёрные. Траур? Но почему? По кому?
— Приношу вам свои соболезнования, — продолжил Протектор.
Дик почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Вот зачем его привезли во Дворец! Эр Август мёртв, и теперь ничто не мешает Савиньяку уничтожить и Ричарда Окделла! И снова от мысли о смерти эра Августа Дик ощутил страх и пустоту, как будто часть его самого отняли.
— П-принимаю. — Он очень хотел, чтобы ответ прозвучал уверенно, бесстрашно. Ни к чему Савиньяку знать о его мыслях и чувствах. Ещё подумает, что Дик струсил!
— Сначала Надор… и ваш кузен… а теперь господин Штанцлер, — продолжил Протектор всё тем же бесстрастным голосом, — это, должно быть, сильно вас потрясло.
Ричард молчал. Сил после двух бессонных ночей и беспрерывных слёз почти не было, и от размеров Дворца кружилась голова, поэтому, несмотря на мысли о близкой смерти и пустоте на месте твёрдой основы, которую приносил ему эр Август, Ричард Окделл понял сейчас со всей ясностью, что ничего, кроме усталого безразличия, он не успытывает сейчас к Лионелю Савиньяку. Не боится, не презирает, не ненавидит. Лионель Савиньяк — убийца тысяч людей, самозванец и узурпатор, тот, кто его преследовал эти два года, как само воплощение смерти, был просто лицемером. Почему именно лицемером? Ричард не знал, но чувствовал, что слово ему пришло единственно верное. Лицемеру нужно было только делать вид, что ж, Ричард Окделл не станет ему в этом помогать. Пускай уж поскорей его расстреляют.
— Но я вижу, вы устали, — так и не дождался ответа Протектор, — вас отведут в специально приготовленную комнату, где вы сможете отдохнуть и привести себя в порядок. Там же вам сообщат, каков отныне будет ваш распорядок дня.
Так ничего и не ответив, даже не кивнув на прощание, Ричард вышел в сопровождении какой-то девушки, видимо, секретарши Лионеля Савиньяка. Пока девушка его вела, что-то по пути объясняя красивым, но совершенно безжизненным голосом, Ричард думал только о том, что его, кажется, в ближайшее время не расстреляют, а значит, придётся жить здесь и мириться с той пустотой, которая осталась на месте эра Августа, видеть кошмары об отце и герцоге Алва. Зачем? На этот вопрос Ричард не мог найти ответа.
Уже в комнате девушка замолчала, по этому молчанию Ричард понял, что она задала какой-то вопрос, но он не расслышал, какой. Девушка ещё постояла немного, потом попрощалась и вышла, а Дик подошёл к постели, опустился на неё, свернулся калачиком — и уснул.
Первый раз за прошедшие несколько дней он спал без кошмаров. Ему вообще ничего не снилось, до следующего утра он просто плыл в беспросветной черноте, тёплой, оберегавшей и дарившей покой.
Новый день начался очень рано: Дик проснулся ещё до рассвета. Он долго лежал на постели и смотрел в потолок, пытаясь вспомнить сны, но снов не было — и Дик чувствовал облегчение.
На стуле возле кровати лежала одежда — вся серая. Видимо, Савиньяк решил, что Дику сейчас положено носить траур. Впрочем, он прав. Очень медленно Дик переоделся из больничной пижамы в траурный костюм. Рубашка оказалась немного велика и с серебряными запонками вместо пуговиц. С ними Дик провозился дольше всего — пальцы после очень долгого сна не слушались. Затем он умылся над прикроватным умывальничком и решил выйти из комнаты. Смутно вспоминались слова вчерашней девушки о том, что завтрак в десять и что за Диком придут, чтобы показать маленькую столовую, где некогда завтракали члены королевской семьи. Может, мелькнула мысль, там будет Катарина? Это немного приободрило Дика. Королева, как он сам, скорбит по эру Августу. С ней можно будет поговорить о нём, с ней можно будет разделить боль от потери. Катарина — не Лионель, её траур не оскорбит памяти эра Августа.
Утро было слишком раннее и, по мнению Дика, коридоры должны были пустовать. Но практически на пороге он столкнулся с невысоким, щуплым человеком, одетым во всё чёрное — как одевались санитары в больницах и учителя.
— О, — залепетал тот, — господин герцог! Простите! Я такой неловкий, да ещё так рано утром… не сразу просыпаешься, не так ли?
— Ничего страшного, — рассеянно ответил Дик, даже не взглянув на незнакомца. Но тот почему-то не ушёл:
— А вы меня не узнаёте, господин герцог?
— Мы с вами не знакомы, — удивлённо сказал Дик, теперь уже внимательно посмотрев на одетого в чёрное мэтра. Его бы он не забыл — худой, в очках, весь какой-то насмерть перепуганный.
Мэтр помолчал немного, почему-то вглядываясь в Дика, потом протянул руку:
— Тогда позвольте представиться, герцог, меня зовут Жерар Шабли, я учитель, как вы можете догадаться.
— Приятно познакомиться, — вежливо ответил Дик, пожимая протянутую руку, — Ричард Окделл.
— Давно ли вы во Дворце, герцог? — зачем мэтр об этом спрашивает? Зачем он вообще заинтересовался? Не Лионель ли его приставил к Дику шпионить? Теперь, когда эра Августа не стало, он сам должен думать о своей безопасности. И быть очень внимательным, особенно здесь, во Дворце. Дик ещё острей ощутил пустоту: он ведь не привык заботиться о себе, совсем не привык — до сих пор так или иначе кто-то другой пёкся о нём. И нужно учиться, как можно скорей.
— Меня привезли вчера, — глядя в пол и невольно нахмурившись, сказал Дик.
— Тогда вы совсем не успели освоиться, герцог, — засуетился мэтр, — а я вас задерживаю! Простите, я могу вас проводить, показать этот великолепный комплекс?
— Не стоит волноваться, — быстро покачал головой Дик, — вчера мне немного рассказывали, я бы… предпочёл сам всё найти.
— О, конечно! — как-то слишком быстро согласился мэтр. — Тогда не буду вам мешать, но позвольте дать один совет: особенно здесь интересно с исторической точки зрения старое крыло, в правой части дворцового комплекса. Оно начинается с анфилады: там собраны подарки иностранных гостей, послов, венценосных особ, там же находится основная часть картин, оставшихся с эпохи Франциска Оллара. Это настоящий музей!
— Благодарю, мэтр, — пробормотал Дик, начиная сомневаться, что Жерар Шабли приставлен для шпионажа. Слишком уж он болтлив.
— А также, герцог, — торжественно понизил голос мэтр, — там есть и сохранившиеся работы великого Диамни!
— О, — слабо сказал Дик, — как хорошо.
— Несомненные подлинники! — мэтр восхищённо чертил что-то руками в воздухе. Видимо, величие Диамни.
Отвязавшись от Шабли, Дик всё же пошёл в старое крыло — всё равно нужно было как-то провести часы до завтрака.
С каждым шагом становилось всё интереснее смотреть по сторонам: картины современных художником в простом и строгом стиле, не слишком нравящемся Дику, уступили место огромным пейзажам эпохи королевы Алисы, с чудесными лучистыми красками — Дик узнал в одном из пейзажей Тарнику, пруд, где он любовался утками, затем появились портреты Олларов, Дик останавливался перед каждым и всматривался в тщательно выписанные детали, пока не заболела шея, тогда он пошёл дальше, стараясь не упустить ничего, особенно момент, когда появится обещанный мэтром Диамни Коро. До этого Дик видел только репродукции Коро в книгах, а тут предоставилась такая возможность!
Драгоценные вазы и гальтарские статуи, сложнейшие гобелены с батальными сценами и охотой едва были замечаны Ричардом — он смотрел только на картины. Хотя один гобелен — с нежной белокурой и синеглазой женщиной, которая смотрела на крохотную птицу у себя на руке — задержал взгляд Дика.
Вот он! Великий Диамни! Дик даже отступил и зажмурился в первый момент, потом открыл глаза и стал не просто смотреть или любоваться, стал впитывать в себя эти краски, эту нежную бирюзовость, прозрачный фон, этот золотой, чистейший свет от волос высокого обнажённого мужчины, Ринальди Ракана. Лицо Ринальди было и отрешённым, и суровым одновременно — как это получилось у художника? Дик рассматривал каждую чёрточку, оковы на белых руках, завитки волос, спускающихся на грудь.
Краем глаза Дик заметил какую-то тень возле одной из дверей анфилады. Здесь, в старом крыле, свет был не такой яркий из-за тёмных штор на окнах. Тенью этой мог оказаться кто угодно, тот же Шабли, слишком болтливый, но всё же шпион Лионеля, или светловолосая секретарша. Или горничная. Дик не стал оборачиваться, упрямей взглядевшись в тщательно выписанные складки лёгких гальтарских нарядов.
А потом услышал знакомый голос:
— Доброе утро, герцог. Не ждал, признаться, вас так рано.
Дик застыл. Этот голос, эти интонации. Нужно обернуться, нужно ответить на приветствие, ведь в нём — несмотря ни на что — отзвук тепла, невозможного теперь. Борясь с оцепенением, Дик повернулся. Повернулся, чтобы встретиться глазами с полупрезрительным синим взглядом, чтобы увидеть кошачью усмешку на красивых губах.
— Доброе утро, — ответил незнакомый голос. И слова застряли в горле Дика. Алва обращался не к нему! Но к кому тогда?
Из-за гобелена появился высокий молодой человек с идеально правильным лицом, которое было бы красивым, если бы не брезгливо-холодное выражение.
— Мы здесь не одни, оказывается, — сказал Алва, как будто только заметив Дика.
— Герцог Окделл, — пояснил незнакомец так, словно Дика не было здесь, — только вчера явился во Дворец. Насколько мне известно, теперь он здесь живёт.
— Какое несчастье для герцога Окделла.
— Как я понимаю, герцог, — продолжил незнакомец, — это связано со смертью господина Штанцлера.
— О, — протянул Алва, — тогда не могу более называть это несчастьем.
Тут Дик не выдержал. Его вина перед герцогом Алва могла быть какой угодно, но он всё равно не имел никакого права оскорблять эра Августа… память эра Августа! И — по-прежнему стоя у картины Коро — Дик крикнул:
— Как вы смеете! Как вы смеете так говорить?! Эр Август… был… был единственным, кому было дело до меня! А вы говорите, что… — Дик задохнулся, но, переведя дыхание, продолжил, — говорите, что это не… не несчастье!
Незнакомец бесстрастно молчал, а Алва слушал с совершенно отвратительным выражением вежливой заинтересованности на лице. Когда Дик замолчал, тяжело дыша, Алва произнёс:
— Однако вы ожили, юноша. Как на вас влияет, — он сделал паузу, — творчество Диамни Коро.
— Герцог, — тихо проговорил незнакомец, — не опасно ли это…
— Что вы, герцог, Диамни — великий художник. Он не может быть опасен даже для такого рассудка, каким имеет несчастье обладать герцог Окделл.
И тут Дик догадался, кем был незнакомец.
— Валентин Придд, вы ведь Валентин Придд! Вы же…
— Вот видите, — с удовлетворением констатировал Алва. — Искусство просветляет.
— К вашим услугам, — холодно отозвался Валентин Придд. — Однако я полагал, что мы знакомы, поэтому не представился.
— Я разве что читать мог о вас и вашей семье, — пробормотал Ричард. Ни с кем разговаривать ему не хотелось, но если отвечать Придду, возможно, получится отвлечься от того, что говорит Алва. — Но вы, наверное, тут по делу встретились, я не буду мешать.
— Не будете, — бросил Алва. — И болтать не будете, ясно? Это-то вы можете сделать?
— Я не понимаю…
— Герцог, — тихо сказал Валентин Придд, — у вас хорошо получается забывать ненужную информацию. Забудьте и о том, что вы видели нас здесь.
Ричард растерянно кивнул. Картина потихоньку складывалась у него в голове. Алву судили, а потом он, наверное, сбежал. И теперь скрывается… прямо во Дворце? Но это безумие! Кто угодно мог здесь увидеть его! Кому угодно Шабли мог посоветовать полюбоваться галереей в старом крыле. Но не в такую же рань…
— Я не скажу никому, — твёрдо сказал Ричард. — Но вам лучше быть осторожней.
И оставив обоих герцогов разговаривать, о чём они там собирались говорить, Ричард ушёл из старого крыла. Хуже всего было то, что он так и не успел как следует разглядеть картину Диамни Коро, и уже не разглядит, потому что решил сюда не возвращаться.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
— Господин Верховный Протектор, — Селина Арамона стояла на пороге кабинета, — приехал полковник Ноймаринен с новостями о Надоре. Новости, что ни день, были всё занимательней, но в этот раз Лионель едва ощутил любопытство: сердце при звуке голоса девицы Арамоны неприятно забилось — день, но, наверное, это было из-за предстоящего неприятного разговора с Катариной Ариго.
— Жду, — коротко ответил Лионель и вернулся за свой стол.
Полковник Ноймаринен, Эрвин Литтенкетте, был на испытании. Сын отца-предателя, он тоже мог оказаться предателем. И то, что сейчас он явился с новостями лично, наводило на определённые размышления. Что помешало ему отправить какого-нибудь заслуживающего доверия и толкового теньента или даже корнета? Не может быть, чтобы новости были настолько секретными. Или настолько дурными.
Подозрения оправдались. Полковник был внешне спокоен и рассказал всё с тем достоинством, которое стоило ожидать от Ноймаринена. Доклад свой он завершил словами:
— Остальные офицеры и солдаты моего отряда не имеют к этому никакого отношения. Они были введены в заблуждение моими словами, господин Верховный Протектор, и полагали, что я действую в соотвествие с вашим тайным приказом. Командование передано полковнику Адельберту. Жду вашего решения, господин Верховный Протектор.
— Сейчас за вами придёт конвой, — сказал Лионель, — и вы отправитесь в Багерлее, чтобы там ожидать маршала Хорхе Дьегаррона. Вместе, а возможно и в компании новых проявивших себя предателей, вы предстанете перед военным трибуналом, который вероятнее всего приговорит вас к расстрелу.
— Так точно, господин Верховный Протектор, — в голосе полковника послышались нотки удивления.
— Желаете знать, почему я не приговорил вас к немедленному расстрелу, хотя ваша вина очевидна? — Лионель хотел бы закончить этот разговор и вернуться к более важным делам, но Ноймаринен имел право услышать ответ. — Вы и маршал Дьегаррон должны пройти всю процедуру до конца, чтобы иметь достаточно времени на раздумье, а, возможно, и раскаяние перед лицами тех, кого предали. Я понятно объяснил?
— Весьма, господин Верховный Протектор.
Без лишних слов Лионель отправил охранника за конвоем. Эрвин Ноймаринен покидал кабинет Верховного Протектора с совершенно спокойным лицом. Как будто он вовсе не жалел — если не о содеянном, то хотя бы о своей погубленной карьере и своей жизни. И Лионель невольно восхитился выдержкой младшего сына герцога Ноймаринена.
Впрочем, долго восхищаться не пришлось: явилась Катарина. В этот день она была в сером пышном платье с редкими жемчужинами по вороту-стойке и неглубокому вырезу. Скромно, потому что траур, изящно, потому что платье Катарины Ариго, не трогает, потому что насквозь лживо.
— Доброе утро, Катарина, — церемонно начал Лионель, перебирая лежавшие перед ним личные бумаги Августа Штанцлера, — присаживайтесь.
Она молча села в кресло напротив рабочего стола Лионеля.
— У меня к вам будет просьба, Катарина, — не дожидаясь ответной вежливости, продолжил Лионель.
— Какая же? — в голосе бывшей королевы послышалась тень иронии. Лионель даже поднял глаза, чтобы убедиться, что он не ошибся, но на вид Катарина была всё той же, с неизменным батистовым платочком, с печальными голубыми глазами.
— Мне нужно, чтобы вы спровоцировали герцога Ричарда Окделла на нападение, — Лионель вновь опустил взгляд на бумаги. Перед этим вы должны получить от него клятву верности вам. Текст я дам.
— Зачем мне нужно делать это? — даже не поднимая глаз, Лионель знал: губки дрожат, в глазах стоят слёзы. — Этот юноша не кажется мне психически устойчивым, я не стану рисковать своей жизнью, провоцируя его!
— Станете и сами это прекрасно знаете, Катарина, — возразил Лионель, — вы помните о том, где ваши дети и что с ними станет в случае вашего отказа подчиняться мне.
Катарина устало вздохнула, а потом посмотрела Лионелю прямо в глаза:
— Господин Верховный Протектор, ваш шантаж, честно слово, делается однообразным. Если герцог Окделл убьёт меня, Карла и девочек всё равно не ждёт ничего хорошего, не так ли? Я отказываюсь.
— Вас будут охранять, Катарина. Вы, возможно, слышали о том паценте больницы Святой Октавии, который избавил мир от Августа Штанцлера? Крайне любопытный экземпляр. Чрезвычайно упорно сопротивляется медицинскому воздействию. Однако весьма покорен мне.
Катарина вздрогнула и побледнела ещё больше:
— Вы мне угрожаете смертью от рук очередного сведённого с ума вами же?
— Что вы, Катарина, я лишь предупредил об опасности, которую собой являет Николя Карваль, — углами губ улыбнулся Лионель, — вы же сами додумали угрозу в моей просьбе.
— Додумала или нет, — теперь задрожал голос, — знайте, что она на меня не подействует. Я в любом случае рискую своей жизнью и благополучием детей.
— Что же изменилось Катарина, если вы так осмелели? — Лионель заинтересованно вгляделся в лицо этой прирождённой актрисы.
— В какой-то момент, Протектор, угрозы перестают действовать, — Катарина опустила глаза на платок в пальцах, видимо, поняв, что немного переиграла, — как если бить долго, тело становится нечувствительным к побоям.
— Вас никогда не били, Катарина, — покачал головой Лионель, — иначе вы знали бы, что к побоям невозможно привыкнуть. Но я не собираюсь вам это доказывать. Вы сделаете то, что я прошу, или все, в том числе ваш брат-предатель, узнают один весьма примечательный факт о вашем происхождении.
Катарина испугалась. Ресницы едва дрогнули, губы слегка сжались. Она была настолько фальшива, настолько привыкла притворяться — а Лионель настолько привык видеть эту фальш, что эти едва заметные проявления искренних чувств были выразительней, чем крики или слёзы у иных женщин.
Но ответила она, конечно, ожидаемо:
— Я не понимаю, о чём вы говорите.
— Понимаете, — покачал головой Лионель. — Мои люди видели, как вы заходили в дом Августа Штанцлера вскоре после того, как узнали о его смерти. У него, наверное, хранилось кое-что очень важное для вас, настолько важное, Катарина, что вы забыли об осторожности. Но мои люди раньше вас узнали о смерти этой крысы… — Лионель осёкся, потому что на лице Катарины мелькнуло удивление. — Я непонятно объясняю?
— Нет, господин Верховный Протектор, понятно. — Она нахмурилась, словно чего-то не понимая и пытаясь понять. — Но странно, что вы назвали его именно так.
— Он и был крысой. Впрочем, не пытайтесь отвлечь меня. Мои люди обыскали его дом раньше и нашли довольно примечательные бумаги. Которые доказывают… о, вы знаете, что они доказывают. Именно ими достойный эр Август держал вас при себе, вовсе не любовью и заботой. Я, признаться, прежде удивлялся, что такую женщину, как вы, может удерживать рядом с ним, пусть даже в роли подруги. Теперь не удивляюсь.
Несколько мгновений она размышляла, а потом твёрдо — и почти убедительно — произнесла:
— Нет. Я не стану вам помогать.
В этот момент в дверь постучали, затем с тихим скрипом она приоткрылась и в кабинет скользнула Селина.
— Господин Верховный Протектор, простите, что прерываю, однако…
Она была одета как обычно очень просто и строго, на лице — никакой косметики, волосы уложены в узел на затылке, но после Катарины Ариго она была словно глоток чистой воды.
— Слушаю, — коротко сказал Лионель.
— Прибыл маршал Дьегаррон.
— Хорошо, я займусь этим вопросом сразу, как отпущу госпожу Оллар.
Когда девица Арамона неслышно затворила за собой дверь, Катарина, вздохнув, проговорила:
— Сложно привыкнуть к этой «госпоже Оллар».
— «Госпожа Капотта» звучит хуже, не так ли?
— Что? — Она просто не успела подготовиться и выпалила первое, что пришло в голову. Но в следующую секунду уже успокоилась: — Простите, о чём вы сейчас?
— О вашем отце. Во всяком случае, о том человеке, который приходится вам отцом, исходя из бумаг покойного господина Штанцлера.
Она молчала дольше, чем мог бы ожидать Лионель от такой интриганки.
— Вы уже готовы согласиться, не так ли? Вы сейчас, наверное, пересчитываете всех своих бедных родственником, которые завалят суды исками, требуя себе ваше имущество, ведь, в общем-то, оно уже не будет вашим, не так ли? И тем более оно не будет принадлежать вашему брату-предателю. А значит, почему бы не воспользоваться случаем и не постараться заполучить себе немного от денег Ариго… Вы, Катарина, хотите участи Робера Эпине?
— Могли бы обойтись без монологов, Лионель, — отстранённо сказала Катарина. — Я поняла вашу мысль ещё до того, как вы её озвучили. Кстати, вы удивили меня. До сих пор я полагала, что, согласно бумагам Штанцлера, именно он был моим отцом. Что ж, я рада, что не он, а мой учитель музыки. Мэтр Капотта был хотя бы не таким скользким. — Она помолчала, оставив, наконец, в покое платок. — Хорошо, я помогу вам, но с одним условием: это будет последнее, в чём я вам помогаю. Как только всё будет позади, вы отпустите меня в Ариго. Меня и моих детей.
Требование было ожидаемым, и Лионель коротко кивнул:
— Как скажете. Думаю, после этого мне ваши услуги более не понадобятся. Возьмите текст, который слово в слово должен будет произнести Окделл. И я вам расскажу, как именно вы его спровоцируете. Слушайте внимательно, Катарина.
окончание в комментариях
© astrella
авторы: Hahnenfeder и Yves_, а также спасибо Юре за советы
название: Проект «Одинокий»
остальная информацияфэндом: ОЭ
персонажи: канонные
пейринг:
жанр: ау, немножко антиутопия, детектив
тип: слэш
рейтинг: R
статус: WIP: 15(19)
саммари: условная середина двадцатого века, Талиг как сверхдержава, которая зашугала остальные страны, Лионель как диктатор. магия из мира никуда не делась, но не торопится обнаруживать себя. а, и ещё есть странноватая психушка, в которой заперт Ричард Окделл и которой руководит Август Штанцлер.
предыдущие главы — по тэгу
обзорам
Интермедия: Оллария, больница Святой Октавии, 215 словИнтермедия: Оллария, больница Святой Октавии
Откуда-то из глубины пропасти, откуда-то из самого сердца скал Одинокий в первый раз за долгое время вздохнул. Один, потом второй раз — и каждый вдох с трудом, каждый выдох с болью. Кто-то рядом. Странное чувство для Одинокого. Непривычное и беспокоящее, подобно соринке в глазу. Кто-то светлый, от него веет холодом. Этот готов разрубать, резать самим собой, как мог бы Одинокий связывать.
— Так ты говоришь, что кровь важна?
— Только кровь важна. Остальное слова.
— Когда ты узнал об этом?
— Когда сила, заключённая в его крови, дала приказ разрушить земли предателя.
— Любопытно. Эти землетрясения — не просто несчастное стечение обстоятельств, так?
— Да.
— И ты говорил об этом?
— Кому?
— Другим.
— Других нет. Они погибли. И Пламя угасло.
— Угасло? Его можно разжечь?
— Если Полдень и Полночь посмотрят друг другу в глаза… но от этого родятся лишь искры.
— А пища для огня?
— Жертва. Сожаление. Отказ от чего-то. Но жертва должна быть настоящей. Хотя и тогда вряд ли Пламя вспыхнет.
— Но всё-таки мне важно знать: ты говорил другим о крови? Хотя бы кому-то.
— Других нет.
— Упрямство не изменилось. А если второй, третий, четвёртый раз нарушить эту клятву? Что будет с предателем?
Одинокий молчит, потому что многое находится за пределами его понимания. Светлый, лишённый жалости, вновь беспокоит, будто толкает Одинокого:
— Там услышат? Если предать второй, третий раз — услышат?
Одинокий молчит.
«15. Le Chariot» (Колесница), ок. 11,5 тыс. слов15. «Le Chariot»
Оллария, больница Святой Октавии
Штанцлер попытался возражать, но кто он такой, чтобы возражать, когда Протектор изъявляет желание проверить, как продвигается проект, проводимый под его личным контролем? Потому, выслушав окрашенное в тона сомнения блеяние Штанцлера, Лионель взял ключи от кабинета, где проходили сеансы с Окделлом.
К сожалению, это был уже другой кабинет, тот, по словам Штанцлера, слишком пострадал при пожаре и восстановлению не подлежал. Часть бумаг, по его же словам, удалось спасти, но далеко не все. Лионель перебирал зашифрованные записи, а потом потребовал ключ к коду.
— Я мог бы, господин Протектор, расшифровать для вас, — угодливо пробормотал Штанцлер.
— Ключ, господин главный врач.
— Я напишу. Однако, к сожалению, наиболее старые бумаги были уничтожены пожаром. Здесь — только за последние две недели.
— Этого будет достаточно, — Лионель улыбнулся, — для отчётности, господин Штанцлер.
Спрятав в карман пиджака листок с ключом, Лионель приказал вызвать Окделла. По сути, встреча с ним была основной целью Лионеля в этот день, начавшийся с известий о землетрясениях в Надоре и со странного поведения Чарльза Давенпорта. Тот ранним утром, когда явился на службу, выглядел словно с похмелья, но Лионель точно знал, что Давенпорт не пьёт. Выслушав его путаный доклад неизвестно о чём, Лионель встретился глазами с осоловелым взглядом Давенпорта и поинтересовался:
— С «кредой» переусердствовали, капитан?
Давенпорт понял сказанное только через полторы секунды, лицо исказилось — он даже не смог привычно скрыть ярость:
— Я не… Никак нет, господин Верховный Протектор!
— Тогда что с вами, капитан? — поинтересовался Лионель, внимательно следя за выражением лица Давенпорта. — Как ваш непосредственный начальник я имею право знать, почему у вас такой вид сегодня.
— Плохо спал ночью, господин Верховный Пртектор! — хрило произнёс Давенпорт.
— Дурные сны, капитан? — приподнял бровь Лионель. — И что же вам снилось?
Такие разговоры обычно приводили Давенпорта в нужное состояние молчаливой ярости, что развлекало Лионеля, но сегодня капитан почему-то не отреагировал: вместо угрюмой замкнутости на лице его отразилось смятение или даже страх, он помедлил, но ответил глухо:
— Камни пили кровь, господин Верховный Протектор.
Этот нелепый ответ положительно оттенили вести о Надоре, в том числе и сообщение о гибели графа Давенпорта. Поздравлять капитана Давенпорта с новым титулом Лионель не стал, решив, что сделает это позже. Но о странном ответе задумался. Давенпорты были кровными вассалами Окделлов, кровными вассалами Дома Скал, а кровные вассалы, по легендам, являлись потомками младших детей Четверых, значит, и в них текла кровь богов.
«Если бы нечто подобное произошло в Эпине, увидел бы я какой-нибудь сон?» — с отстранённым любопытством думал Лионель.
Но потом его мысли приняли иное направление: очевидно, в Давенпорте говорила его кровь, но если она говорила в нём, то, наверняка, и в Окделле. Тогда почему во Дворец до сих пор не явился Штанцлер с подробным докладом о событиях прошлой ночи?
Штанцлер, естественно, подчинился, но потом повернулся к Лионелю и сказал с видом заботливой хлопотуньи:
— Вы хотите с ним поговорить, господин Верховный Протектор? — говоря, Штанцлер как-то весь подался вперёд и голову набок немного склонил.
— Именно. — Лионель заставил себя не поддаваться желанию отступить на шаг от Штанцлера, увеличить расстояние между собой и этой подобострастной сальностью хозяйки борделя: — Я буду говорить с Одиноким. Поэтому, как только вы добьётесь от него этого состояния, вы приостановитесь и пропустите к нему меня.
— Но он же ни с кем не говорит, господин Верховный Протектор, — сокрушённо пожал плечами Штанцлер.
— Выполняйте приказ, — отчеканил Лионель.
Кабинет, где проводили то, что Штанцлер называл «сеансами», отличался от прошлого: тот располагался в подвале и был довольно уныл — бетонные, лишённые обоев стены, плесень на потолке, сырость, миганье ламп дневного света, линялые ширмы с потёками краски; здесь же стены украшали обои в цветочек, кое-где, правда, уже отшедшие от стены, окон не было, но лампы не мигали, а светили ровным желтоватым светом, потолок особой белизной не отличался, но и плесень на нём не жила, ширмы поставили новые. Лионель предпочёл бы разговаривать с Окделлом в прошлом кабинете — место должно соответствовать ситуации, но выбора всё равно не было, как не было времени ремонтировать старый кабинет.
Ричарда Окделла привели довольно быстро. Лионель, стоя за ширмой, жадно вглядывался в абсолютно бледное застывшее лицо — Окделла или уже Одинокого? Неужели, вот так и выглядят… Лионель быстро покачал головой, прогоняя посторонние мысли, и сосредоточился на Окделле. Со времён Дворца герцог изменился невероятно — Лионеля невольно передёрнуло: от этого полутрупа становилось холодно и душно одновременно. Пальцы потянулись было ослабить галстук, но это показалось слабостью — и Лионель отдёрнул руку.
Разговор не затянулся, но Штанцлер, похоже, не верил, что он вообще состоится. Впрочем, возможно, господин главный врач просто притворялся. Он слишком умело притворялся всегда, так, что почти провёл Лионеля. Но благодаря Давенпорту всё открылось, и теперь господин главный врач скоро станет бывшим главным врачом.
Покидая кабинет Одинокого, Лионель бросил топтавшемуся на пороге Штанцлеру:
— Как дела у Карваля?
— О, — охотно заговорил главный врач, — чрезвычайно любопытный образец. Разумеется, мы сумели вытравить воспоминания, но он по-прежнему отказывается подчиняться.
— Вам? — небрежно поинтересовался Лионель, шагая по коридору. Штанцлер бежал за ним, как будто еле поспевая. Однако обычно он отличался чрезвычайным проворством. Наверняка, сегодня ночью что-то произошло, и эта крыса изо всех сил хочет это скрыть. Задать прямой вопрос?.. Однако, решил Лионель, после разговора с Одиноким все вопросы отпадали. Возможно, стоило бы задуматься более глубоко над тем, почему Штанцлер что-то скрывал, но Лионелю не было дело до подковёрной возни крыс.
— Мне, — словно откуда-то издалека отозвался главный врач больницы. — И другим врачам. Не выполнил ни одного приказа. Мы бы заподозрили, что кто-то другой уже подчинил себе его волю… однако вы, господин Верховный Протектор, утверждаете, что это просто такая повышенная сопротивляемость…
— Я не врач, господин Штанцлер, и повторяю только то, что мне сообщили специалисты «циллы», — пожал плечами Лионель.
— Да, конечно, господин Верховный Протектор, — крыса волновалась, крыса была испугана.
Это слово — «крыса» — вдруг подвернулось Лионелю и показалось необычайно удачным, подходящим именно Штанцлеру. Лионель, быстро шагая по коридорам к палате Карваля, начинал понимать, что разговор с Одиноким не прошёл зря именно для него, а точнее для его… зрения, чутья что ли? Что-то изменилось уже от одного разговора, а что же будет, если… Но почему «крыса»? Что крысиного было в рыхлом, с круглым одутловатым лицом, вечно прикидывающемся больным Штанцлере? Крысиное во внешности было скорее у Шабли, но не у Августа Штанцлера. И всё-таки — теперь Лионель это знал — именно он и есть крыса.
Лионель удовлетворённо кивнул и подумал, что, кроме Штанцлера, есть же ещё крысы, так, может быть, стоит оглядеться и здесь, и во Дворце, и по улицам пройти? Лионель с удовольствием представил себе, как он отдаёт приказ «Пегой кобыле» поимённо уничтожить всех крыс. Открыть огонь из сотен «астрапов» — и тогда мир очистится.
Лионель сам не заметил, как стал дышать глубоко и свободно, как вся та тяжесть нужной лишь для одного власти, что пригибала его к земле, исчезла после разговора с Одиноким.
— Господин Верховный Протектор?
Лионель взглянул на хмурого санитара в чёрном. Под мышкой он держал радиоприёмник с торчащей антенной. В спокойном и довольно приятном голосе санитара померещилось что-то знакомое — не просто знакомое даже, а неприятно-знакомое.
Санитар мог бы обратиться к кому-то из бредущих на почтительном расстоянии квадратных охранников, но почему-то спросил прямо у Лионеля:
— Возможно, нужно показать вам дорогу? Господин главный врач сказал, что вы изъявили желание навестить пациента Николя Карваля?
— Благодарю, санитар. Я справлюсь.
Палата Карваля была уже недалеко — подняться на второй этаж, повернуть налево, пройти к двери с новым блестящим номером 8/4, толкнуть дверь, чтобы она отъехала в сторону — и вот он, сидит на кровати, смотрит прямо перед собой.
— Добрый день, Николя. — Лионель помнил условие: обращаться только тем именем, которое использовал во время сеансов подчинения воли. Не таких совершенных, как в здесь, больнице, но специалисты «циллы» и не врачи. Возможно, всей власти Лионеля хватит только на один-единственный значимый приказ, но одного достаточно. О дальнейшей судьбе Карваля он подумает позже.
****
Оллария, больница Святой Октавии
Дик проплакал весь день и всю ночь. Он не мог бы наверняка сказать, о чём плакал, если бы его спросили, но его не спрашивали. Несколько раз заходили санитары: сначала Герман — он сделал всё необходимое, оставил поднос с едой и питьём, потому что идти в столовую Дик был не в состоянии, и ушёл, не сказав ни слова, потом пришёл Паоло, он, вопреки обыкновению, тоже оказался молчалив, не шутил и не смеялся — и его, видимо, потрясла смерть Жиля Понси, которого разорвали одурманенные пациенты. Но Паоло перед уходом вдруг шагнул к койке Дика и осторожно погладил того по голове. Дик не поднял головы, но замер, а потом, когда Паоло вышел, снова расплакался.
Он не знал, о чём плакал. Если верить снам, из его близких не пострадал никто, не считать же гибель Наля, о котором Дик не мог скорбеть, потому что верил словам, прозвучавшим во сне: «…это Реджинальд выдал Ричарда «Пегой кобыле». Он так хотел получить Надор…» Говорил дядя Эйвон, он не стал бы лгать в такой ужасный момент. И Дик не мог простить Налю даже теперь, когда того уже не было в живых. Не мог простить — и больницу, и разлуку с семьёй, и то, что он вспомнил теперь о герцоге Алва. Почему-то в последнем тоже был виноват Наль. Но зачем ему был нужен Надор?.. Эта гора камней и старый, промозглый дом. Ни власти, ни богаства, только сомнительное звание протектора Надора… зачем? Ради этого предать кровное родство, предать дружбу? Дик не мог поверить, но Наль предал — и всё.
Но Дик плакал не из-за этого. Он уже почти ослеп от слёз, лицо опухло, подушка была мокрой с обеих сторон, но наволочку, конечно, никто не сменил. Не время менять бельё, а слёзы — высохнут. Воспоминания — не все, только последнего месяца — вернулись слишком резко, он не ждал их. Он не хотел их. Как было бы просто жить со знанием, что Алва — герцог Кэналлоа, бывший первый маршал и предмет обожания толпы женщин, что он метко стреляет и ничего не боится. И — ничего не знает о нём, Ричарде Окделле, и сам он знает Алву только по имени и по сплетням. Как было просто жить с этим знанием, но теперь снова придётся переживать те жуткие часы после нелепой попытки отравления — когда он ждал и ждал смерти, а её не было и не было. Был сон — тяжёлый, мутный, полный неясных, пугающих видений, среди которых самым жутким был Эгмонт с фотографии в доме Алвы, ведущий Дика за руку через футбольное поле в полной темноте. Был сон, а потом пробуждение — от криков, тычков в бок, пощёчин. Пробуждение с криком, криками, мольбами без ответа, мучительной попыткой понять, почему до сих пор жив. Был белый «марагон», куда втолкнули Дика — и он упал на пол, не переставая кричать, в зарешёченное окно он мельком увидел растерянное лицо Пако. Тот не понимал, что происходит — Ричард в последней просьбе протянул руку, но что мог сделать маленький кэналлиец для предателя?
Как просто было бы жить без воспоминаний о том вечере, о других вечерах — и днях тоже. Поездки в Тарнику, стрельба, пожар — и тонкий силуэт Алвы на фоне языков пламени, гитара, песни. Он послушал эра Августа и позволил Алве делать всё, что тот пожелает, — чтобы предать. И это касание рук, это лицо так близко. И в самый последний миг перед непоправимым — поцелуй. Аромат духов и вина, жар, тогда стало очень жарко. И — «или ваше сердце выпрыгнет прямо на меня» — сердце тогда колотилось как ненормальное.
И жить со всем этим было невозможно.
На второй день за Ричардом снова пришёл Паоло, теперь уже чтобы вести Дика в столовую, помог собраться, даже осторожно шутил, потом, мягко поддерживая за руку своей, смуглой и тонкой, потому что Дика покачивало, вывел из палаты.
В столовой пациенты сидели как обычно, как всегда, как заведено. Сидели — кто прямо, глядя в пустую тарелку, кто говоря что-то самим себе, кто говоря что-то соседям, хотя те и не слушали. Дик прошёл к своему месту, взглянув на пациентов только раз, он даже не посмотрел в окно, а просто опустил взгляд на смуглые пальцы Паоло, тот всё также бережно вёл Дика по проходу, потому усадил на стул, постоял рядом ещё мгновение — и его позвали. Дик ощутил, как Паоло легко коснулся его плеча, прежде чем ушёл.
Завтрак проходил в том же бормотании пациентов, что и всегда, бормотании, больше схожем с молчанием, чем с разговором. Не раздавалось только привычных воплей Понси. От этой мысли Дика снова передёрнуло.
За столом для персонала сидел Август Штанцлер. Кто-то говорил, что он и вчера был здесь. Но зачем? Новеньких среди персонала не было. Алвы тоже не было — конечно, он не стал бы возвращаться в больницу после всего, что случилось, даже если бы не попал в тюрьму. Ведь шестнадцать дней ещё не истекли…
Эр Август выглядел ещё хуже, чем обычно — очень бледный, с мешками и желтоватыми кругами под глазами, он едва касался еды, только иногда отпивал из чашки.
Завтрак подходил к концу, санитары зашли, чтобы убрать тарелки, как вдруг один из пациентов, тот самый маленький южанин, отказавшийся от «креды», встал со своего места и быстро, так что его не успели ни остановить, ни даже окрикнуть, подошёл к столу, за которым сидел эр Август.
— По приказу Верховного Протектора, — прозвучал голос южанина.
А затем — пациенты закричали и завыли, санитары бросились к ним, чтобы увести поскорее, по проходу между столами, грохоча, сворачивая стулья, побежал главный санитар Арамона, потому что… эр Август… завалившись на бок, вдруг стал оседать на пол. Его нога, странно задёргавшись, опрокинула стол. Его голова была неестественно повёрнута.
Ричард застыл на своём месте, ничего не чувствуя, ни о чём не успев подумать. Перед ним разверзлась бездонная пропасть, в которую он стал медленно падать.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
Никакая свобода не абсолютна и никакое счастье не длится вечно: в приёмной Лионеля утром следующего дня уже ждал присланный Феншо теньент Салина, чтобы сообщить о войсках Эмиля. Можно было бы удовлетвориться телеграммой, отправленной из ближайшего города, или докладом по телефону, но Лионель не желал рисковать утечкой информации.
Любитель эффектного, генерал Феншо не мог отправить к своему Протектору кого-то малопривлекательного или старого, пусть даже и повыше званием. Альберто Салина был молод и хорош собой, чёрные глаза его сверкали восторгом от возможности лично говорить с Верховным Протектором. Однако новости он принёс дурные.
— Вы, — с расстановкой и как можно спокойнее сказал Лионель, выслушав доклад, — хотите сказать, что потеряли тысячную армию? Грузовики, «фульгаты» — всё исчезло?
— Так точно, господин Верховный Протектор! Мы осмотрели окрестности с воздуха, но безрезультатно, хотя охват осмотра был настолько широкий, что они просто не смогли бы пройти такое расстояние за имевшееся время.
— Разведка?
Теньент Салина на мгновение запнулся.
— Не вернулись разведчики, которые были отправлены в сторону гор. Но мы уже проверили это направление с воздуха же. Безрезультатно.
— Свободны, теньент.
Армия Эмиля пропала — или среди разведчиков Феншо есть такие же предатели, каким оказался Дьегаррон. Второе вероятней, но, если не считать позёрства, Феншо был прекрасным офицером, одним из лучших сейчас. Однако, возможно, ему не хватало некоторой дотошности. Или, возможно, решимости. В конце концов, он не привык воевать против талигойцев.
Лионель рассматривал в окно освещённую сероватым светом этого дня площадку внутреннего двора. Эмиль. Необходимо было подумать о нём так, будто бы они до сих пор братья-близнецы. Будто бы до сих пор могут притвориться один другим. Хотя у Эмиля это никогда не получалось в достаточной степени хорошо. Эмиль не мог не понимать, что означает бунт в армии, поэтому предпочёл пойти на переговоры, схитрил, потянул время, а сейчас где-то выжидает. Ещё некоторое время Эмиль не станет решительно действовать. Он — Лионель прикрыл глаза, тонкая морщинка залегла между бровями на до того очень гладком высоком лбу — изо всех сил попытается предотвратить гражданскую войну. Что ж — Лионель открыл глаза и невольно одной рукой опёрся о подоконник, потому что мыслить как Эмиль стоило слишком больших усилий — пусть потянет время, пусть скрывается, сколько ему угодно. Чем осторожнее он будет, тем больше у Лионеля времени. А когда он окажется на подходе к Олларии, его заметят и уничтожат. Но — губы Лионеля скривила усмешка — Лионелю Савиньяку уже до этого не будет никакого дела.
Оставшись один, Лионель позвонил Селине Арамоне. Оставалось ещё два дела, не терпящих отлагательств. Когда в трубке прозвучало узнаваемое прохладное:
— Слушаю, господин Верховный Протектор, — Лионель задал первый вопрос.
— Нет, господин Верховный Протектор, — ответила Селина, а Лионель тщетно пытался уловить нотки сожаления в её голосе, — о герцоге Алва ничего не удалось узнать, но поиски ведутся.
Лионель подчеркнул у себя в мысленном списке этот пункт и отдал приказ по второму безотлагательному делу.
— Да, господин Верховный Протектор, позвоню немедленно, — бесстрастно отозвалась Селина. — В течение часа он будет доставлен во Дворец.
Теперь оставалось дождаться звонка из больницы Святой Октавии с новостями о безвременной кончине господина главного врача.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
Когда за ним приехали, чтобы везти во Дворец (как объяснил санитар Герман, глядя на Дика со смесью сочувствия и озадаченности), Дик решил почему-то, что там его будет ждать эр Август. Эта мысль позволила ему продержаться те минуты, пока машина ехала к Дворцу. Продержаться — без приступов паники, без страха и отчаяния, которые стали его спутниками на все часы после смерти эра Августа. Пусть это был самообман, но самообман, принесший хотя бы временное облегчение. Никогда Дику не приходила в голову мысль, что однажды эр Август может умереть. Он был уже в возрасте, он был болен и слаб, но Дик не задумывался о его возможной смерти. Может быть, потому что сама эта мысль была слишком страшной. Тем более сейчас, когда память вернулась. Дик старался думать только о том, что впереди, во Дворце, его ждёт эр Август, что всё ему примерещилось — и не было ни столовой, ни маленького южанина, ни грохочущего Арамоны. Дурной сон — не более. Зачем эр Август позвал его во Дворец? Дик не мог найти ответ на этот вопрос, но напоминал себе, что скоро всё разрешится и станет понятным, как всегда… Нет, как почти всегда, ведь он так и не нашёл ответ на вопрос, почему не умер тогда, в доме герцога Алвы.
«Марагон» остановился, дверь открылась, и сидевший рядом охранник вытолкнул Дика наружу. Дик посмотрел на лестницу чёрного входа прямо перед собой. На эту лестницу страшно было ступать, но охранник стоял за спиной и ждал. Ричард, вновь подбодрив себя мыслью об эре Августе, поднялся на первую ступень.
Внутри Дворец был пышным и торжественным — привыкший к надорскому дому, большому, конечно, но не настолько, Дик сразу это отметил — даже коридоры больше походили на неширокие улицы, разве что без машин, зато с оживлённым движением прислуги разного рода — от мальчиков-разносчиков корреспонденции и уборщиц до строгих и важных мэтров. Одна горничная ни с того ни с сего уставилась на Дика, будто выходца увидела, потом прижала руку ко рту и исчезла в каком-то боковом ответвлении коридора, завешенном гобеленом. А потом один из мэтров поздоровался с Диком так, будто они были знакомы. Дик поздоровался в ответ, правда, с опозданием и уже в чёрную прямую спину.
Потом перед Диком распахнули дверь, и он оказался в небольшой комнатке лицом к лицу с Верховным Протектором.
— Добрый день, герцог.
— Добрый день, — одними губами произнёс Дик.
Лионель Савиньяк был одет во всё серое — от галстука до костюма, только туфли чёрные. Траур? Но почему? По кому?
— Приношу вам свои соболезнования, — продолжил Протектор.
Дик почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. Вот зачем его привезли во Дворец! Эр Август мёртв, и теперь ничто не мешает Савиньяку уничтожить и Ричарда Окделла! И снова от мысли о смерти эра Августа Дик ощутил страх и пустоту, как будто часть его самого отняли.
— П-принимаю. — Он очень хотел, чтобы ответ прозвучал уверенно, бесстрашно. Ни к чему Савиньяку знать о его мыслях и чувствах. Ещё подумает, что Дик струсил!
— Сначала Надор… и ваш кузен… а теперь господин Штанцлер, — продолжил Протектор всё тем же бесстрастным голосом, — это, должно быть, сильно вас потрясло.
Ричард молчал. Сил после двух бессонных ночей и беспрерывных слёз почти не было, и от размеров Дворца кружилась голова, поэтому, несмотря на мысли о близкой смерти и пустоте на месте твёрдой основы, которую приносил ему эр Август, Ричард Окделл понял сейчас со всей ясностью, что ничего, кроме усталого безразличия, он не успытывает сейчас к Лионелю Савиньяку. Не боится, не презирает, не ненавидит. Лионель Савиньяк — убийца тысяч людей, самозванец и узурпатор, тот, кто его преследовал эти два года, как само воплощение смерти, был просто лицемером. Почему именно лицемером? Ричард не знал, но чувствовал, что слово ему пришло единственно верное. Лицемеру нужно было только делать вид, что ж, Ричард Окделл не станет ему в этом помогать. Пускай уж поскорей его расстреляют.
— Но я вижу, вы устали, — так и не дождался ответа Протектор, — вас отведут в специально приготовленную комнату, где вы сможете отдохнуть и привести себя в порядок. Там же вам сообщат, каков отныне будет ваш распорядок дня.
Так ничего и не ответив, даже не кивнув на прощание, Ричард вышел в сопровождении какой-то девушки, видимо, секретарши Лионеля Савиньяка. Пока девушка его вела, что-то по пути объясняя красивым, но совершенно безжизненным голосом, Ричард думал только о том, что его, кажется, в ближайшее время не расстреляют, а значит, придётся жить здесь и мириться с той пустотой, которая осталась на месте эра Августа, видеть кошмары об отце и герцоге Алва. Зачем? На этот вопрос Ричард не мог найти ответа.
Уже в комнате девушка замолчала, по этому молчанию Ричард понял, что она задала какой-то вопрос, но он не расслышал, какой. Девушка ещё постояла немного, потом попрощалась и вышла, а Дик подошёл к постели, опустился на неё, свернулся калачиком — и уснул.
Первый раз за прошедшие несколько дней он спал без кошмаров. Ему вообще ничего не снилось, до следующего утра он просто плыл в беспросветной черноте, тёплой, оберегавшей и дарившей покой.
Новый день начался очень рано: Дик проснулся ещё до рассвета. Он долго лежал на постели и смотрел в потолок, пытаясь вспомнить сны, но снов не было — и Дик чувствовал облегчение.
На стуле возле кровати лежала одежда — вся серая. Видимо, Савиньяк решил, что Дику сейчас положено носить траур. Впрочем, он прав. Очень медленно Дик переоделся из больничной пижамы в траурный костюм. Рубашка оказалась немного велика и с серебряными запонками вместо пуговиц. С ними Дик провозился дольше всего — пальцы после очень долгого сна не слушались. Затем он умылся над прикроватным умывальничком и решил выйти из комнаты. Смутно вспоминались слова вчерашней девушки о том, что завтрак в десять и что за Диком придут, чтобы показать маленькую столовую, где некогда завтракали члены королевской семьи. Может, мелькнула мысль, там будет Катарина? Это немного приободрило Дика. Королева, как он сам, скорбит по эру Августу. С ней можно будет поговорить о нём, с ней можно будет разделить боль от потери. Катарина — не Лионель, её траур не оскорбит памяти эра Августа.
Утро было слишком раннее и, по мнению Дика, коридоры должны были пустовать. Но практически на пороге он столкнулся с невысоким, щуплым человеком, одетым во всё чёрное — как одевались санитары в больницах и учителя.
— О, — залепетал тот, — господин герцог! Простите! Я такой неловкий, да ещё так рано утром… не сразу просыпаешься, не так ли?
— Ничего страшного, — рассеянно ответил Дик, даже не взглянув на незнакомца. Но тот почему-то не ушёл:
— А вы меня не узнаёте, господин герцог?
— Мы с вами не знакомы, — удивлённо сказал Дик, теперь уже внимательно посмотрев на одетого в чёрное мэтра. Его бы он не забыл — худой, в очках, весь какой-то насмерть перепуганный.
Мэтр помолчал немного, почему-то вглядываясь в Дика, потом протянул руку:
— Тогда позвольте представиться, герцог, меня зовут Жерар Шабли, я учитель, как вы можете догадаться.
— Приятно познакомиться, — вежливо ответил Дик, пожимая протянутую руку, — Ричард Окделл.
— Давно ли вы во Дворце, герцог? — зачем мэтр об этом спрашивает? Зачем он вообще заинтересовался? Не Лионель ли его приставил к Дику шпионить? Теперь, когда эра Августа не стало, он сам должен думать о своей безопасности. И быть очень внимательным, особенно здесь, во Дворце. Дик ещё острей ощутил пустоту: он ведь не привык заботиться о себе, совсем не привык — до сих пор так или иначе кто-то другой пёкся о нём. И нужно учиться, как можно скорей.
— Меня привезли вчера, — глядя в пол и невольно нахмурившись, сказал Дик.
— Тогда вы совсем не успели освоиться, герцог, — засуетился мэтр, — а я вас задерживаю! Простите, я могу вас проводить, показать этот великолепный комплекс?
— Не стоит волноваться, — быстро покачал головой Дик, — вчера мне немного рассказывали, я бы… предпочёл сам всё найти.
— О, конечно! — как-то слишком быстро согласился мэтр. — Тогда не буду вам мешать, но позвольте дать один совет: особенно здесь интересно с исторической точки зрения старое крыло, в правой части дворцового комплекса. Оно начинается с анфилады: там собраны подарки иностранных гостей, послов, венценосных особ, там же находится основная часть картин, оставшихся с эпохи Франциска Оллара. Это настоящий музей!
— Благодарю, мэтр, — пробормотал Дик, начиная сомневаться, что Жерар Шабли приставлен для шпионажа. Слишком уж он болтлив.
— А также, герцог, — торжественно понизил голос мэтр, — там есть и сохранившиеся работы великого Диамни!
— О, — слабо сказал Дик, — как хорошо.
— Несомненные подлинники! — мэтр восхищённо чертил что-то руками в воздухе. Видимо, величие Диамни.
Отвязавшись от Шабли, Дик всё же пошёл в старое крыло — всё равно нужно было как-то провести часы до завтрака.
С каждым шагом становилось всё интереснее смотреть по сторонам: картины современных художником в простом и строгом стиле, не слишком нравящемся Дику, уступили место огромным пейзажам эпохи королевы Алисы, с чудесными лучистыми красками — Дик узнал в одном из пейзажей Тарнику, пруд, где он любовался утками, затем появились портреты Олларов, Дик останавливался перед каждым и всматривался в тщательно выписанные детали, пока не заболела шея, тогда он пошёл дальше, стараясь не упустить ничего, особенно момент, когда появится обещанный мэтром Диамни Коро. До этого Дик видел только репродукции Коро в книгах, а тут предоставилась такая возможность!
Драгоценные вазы и гальтарские статуи, сложнейшие гобелены с батальными сценами и охотой едва были замечаны Ричардом — он смотрел только на картины. Хотя один гобелен — с нежной белокурой и синеглазой женщиной, которая смотрела на крохотную птицу у себя на руке — задержал взгляд Дика.
Вот он! Великий Диамни! Дик даже отступил и зажмурился в первый момент, потом открыл глаза и стал не просто смотреть или любоваться, стал впитывать в себя эти краски, эту нежную бирюзовость, прозрачный фон, этот золотой, чистейший свет от волос высокого обнажённого мужчины, Ринальди Ракана. Лицо Ринальди было и отрешённым, и суровым одновременно — как это получилось у художника? Дик рассматривал каждую чёрточку, оковы на белых руках, завитки волос, спускающихся на грудь.
Краем глаза Дик заметил какую-то тень возле одной из дверей анфилады. Здесь, в старом крыле, свет был не такой яркий из-за тёмных штор на окнах. Тенью этой мог оказаться кто угодно, тот же Шабли, слишком болтливый, но всё же шпион Лионеля, или светловолосая секретарша. Или горничная. Дик не стал оборачиваться, упрямей взглядевшись в тщательно выписанные складки лёгких гальтарских нарядов.
А потом услышал знакомый голос:
— Доброе утро, герцог. Не ждал, признаться, вас так рано.
Дик застыл. Этот голос, эти интонации. Нужно обернуться, нужно ответить на приветствие, ведь в нём — несмотря ни на что — отзвук тепла, невозможного теперь. Борясь с оцепенением, Дик повернулся. Повернулся, чтобы встретиться глазами с полупрезрительным синим взглядом, чтобы увидеть кошачью усмешку на красивых губах.
— Доброе утро, — ответил незнакомый голос. И слова застряли в горле Дика. Алва обращался не к нему! Но к кому тогда?
Из-за гобелена появился высокий молодой человек с идеально правильным лицом, которое было бы красивым, если бы не брезгливо-холодное выражение.
— Мы здесь не одни, оказывается, — сказал Алва, как будто только заметив Дика.
— Герцог Окделл, — пояснил незнакомец так, словно Дика не было здесь, — только вчера явился во Дворец. Насколько мне известно, теперь он здесь живёт.
— Какое несчастье для герцога Окделла.
— Как я понимаю, герцог, — продолжил незнакомец, — это связано со смертью господина Штанцлера.
— О, — протянул Алва, — тогда не могу более называть это несчастьем.
Тут Дик не выдержал. Его вина перед герцогом Алва могла быть какой угодно, но он всё равно не имел никакого права оскорблять эра Августа… память эра Августа! И — по-прежнему стоя у картины Коро — Дик крикнул:
— Как вы смеете! Как вы смеете так говорить?! Эр Август… был… был единственным, кому было дело до меня! А вы говорите, что… — Дик задохнулся, но, переведя дыхание, продолжил, — говорите, что это не… не несчастье!
Незнакомец бесстрастно молчал, а Алва слушал с совершенно отвратительным выражением вежливой заинтересованности на лице. Когда Дик замолчал, тяжело дыша, Алва произнёс:
— Однако вы ожили, юноша. Как на вас влияет, — он сделал паузу, — творчество Диамни Коро.
— Герцог, — тихо проговорил незнакомец, — не опасно ли это…
— Что вы, герцог, Диамни — великий художник. Он не может быть опасен даже для такого рассудка, каким имеет несчастье обладать герцог Окделл.
И тут Дик догадался, кем был незнакомец.
— Валентин Придд, вы ведь Валентин Придд! Вы же…
— Вот видите, — с удовлетворением констатировал Алва. — Искусство просветляет.
— К вашим услугам, — холодно отозвался Валентин Придд. — Однако я полагал, что мы знакомы, поэтому не представился.
— Я разве что читать мог о вас и вашей семье, — пробормотал Ричард. Ни с кем разговаривать ему не хотелось, но если отвечать Придду, возможно, получится отвлечься от того, что говорит Алва. — Но вы, наверное, тут по делу встретились, я не буду мешать.
— Не будете, — бросил Алва. — И болтать не будете, ясно? Это-то вы можете сделать?
— Я не понимаю…
— Герцог, — тихо сказал Валентин Придд, — у вас хорошо получается забывать ненужную информацию. Забудьте и о том, что вы видели нас здесь.
Ричард растерянно кивнул. Картина потихоньку складывалась у него в голове. Алву судили, а потом он, наверное, сбежал. И теперь скрывается… прямо во Дворце? Но это безумие! Кто угодно мог здесь увидеть его! Кому угодно Шабли мог посоветовать полюбоваться галереей в старом крыле. Но не в такую же рань…
— Я не скажу никому, — твёрдо сказал Ричард. — Но вам лучше быть осторожней.
И оставив обоих герцогов разговаривать, о чём они там собирались говорить, Ричард ушёл из старого крыла. Хуже всего было то, что он так и не успел как следует разглядеть картину Диамни Коро, и уже не разглядит, потому что решил сюда не возвращаться.
****
Оллария, дворец Верховного Протектора
— Господин Верховный Протектор, — Селина Арамона стояла на пороге кабинета, — приехал полковник Ноймаринен с новостями о Надоре. Новости, что ни день, были всё занимательней, но в этот раз Лионель едва ощутил любопытство: сердце при звуке голоса девицы Арамоны неприятно забилось — день, но, наверное, это было из-за предстоящего неприятного разговора с Катариной Ариго.
— Жду, — коротко ответил Лионель и вернулся за свой стол.
Полковник Ноймаринен, Эрвин Литтенкетте, был на испытании. Сын отца-предателя, он тоже мог оказаться предателем. И то, что сейчас он явился с новостями лично, наводило на определённые размышления. Что помешало ему отправить какого-нибудь заслуживающего доверия и толкового теньента или даже корнета? Не может быть, чтобы новости были настолько секретными. Или настолько дурными.
Подозрения оправдались. Полковник был внешне спокоен и рассказал всё с тем достоинством, которое стоило ожидать от Ноймаринена. Доклад свой он завершил словами:
— Остальные офицеры и солдаты моего отряда не имеют к этому никакого отношения. Они были введены в заблуждение моими словами, господин Верховный Протектор, и полагали, что я действую в соотвествие с вашим тайным приказом. Командование передано полковнику Адельберту. Жду вашего решения, господин Верховный Протектор.
— Сейчас за вами придёт конвой, — сказал Лионель, — и вы отправитесь в Багерлее, чтобы там ожидать маршала Хорхе Дьегаррона. Вместе, а возможно и в компании новых проявивших себя предателей, вы предстанете перед военным трибуналом, который вероятнее всего приговорит вас к расстрелу.
— Так точно, господин Верховный Протектор, — в голосе полковника послышались нотки удивления.
— Желаете знать, почему я не приговорил вас к немедленному расстрелу, хотя ваша вина очевидна? — Лионель хотел бы закончить этот разговор и вернуться к более важным делам, но Ноймаринен имел право услышать ответ. — Вы и маршал Дьегаррон должны пройти всю процедуру до конца, чтобы иметь достаточно времени на раздумье, а, возможно, и раскаяние перед лицами тех, кого предали. Я понятно объяснил?
— Весьма, господин Верховный Протектор.
Без лишних слов Лионель отправил охранника за конвоем. Эрвин Ноймаринен покидал кабинет Верховного Протектора с совершенно спокойным лицом. Как будто он вовсе не жалел — если не о содеянном, то хотя бы о своей погубленной карьере и своей жизни. И Лионель невольно восхитился выдержкой младшего сына герцога Ноймаринена.
Впрочем, долго восхищаться не пришлось: явилась Катарина. В этот день она была в сером пышном платье с редкими жемчужинами по вороту-стойке и неглубокому вырезу. Скромно, потому что траур, изящно, потому что платье Катарины Ариго, не трогает, потому что насквозь лживо.
— Доброе утро, Катарина, — церемонно начал Лионель, перебирая лежавшие перед ним личные бумаги Августа Штанцлера, — присаживайтесь.
Она молча села в кресло напротив рабочего стола Лионеля.
— У меня к вам будет просьба, Катарина, — не дожидаясь ответной вежливости, продолжил Лионель.
— Какая же? — в голосе бывшей королевы послышалась тень иронии. Лионель даже поднял глаза, чтобы убедиться, что он не ошибся, но на вид Катарина была всё той же, с неизменным батистовым платочком, с печальными голубыми глазами.
— Мне нужно, чтобы вы спровоцировали герцога Ричарда Окделла на нападение, — Лионель вновь опустил взгляд на бумаги. Перед этим вы должны получить от него клятву верности вам. Текст я дам.
— Зачем мне нужно делать это? — даже не поднимая глаз, Лионель знал: губки дрожат, в глазах стоят слёзы. — Этот юноша не кажется мне психически устойчивым, я не стану рисковать своей жизнью, провоцируя его!
— Станете и сами это прекрасно знаете, Катарина, — возразил Лионель, — вы помните о том, где ваши дети и что с ними станет в случае вашего отказа подчиняться мне.
Катарина устало вздохнула, а потом посмотрела Лионелю прямо в глаза:
— Господин Верховный Протектор, ваш шантаж, честно слово, делается однообразным. Если герцог Окделл убьёт меня, Карла и девочек всё равно не ждёт ничего хорошего, не так ли? Я отказываюсь.
— Вас будут охранять, Катарина. Вы, возможно, слышали о том паценте больницы Святой Октавии, который избавил мир от Августа Штанцлера? Крайне любопытный экземпляр. Чрезвычайно упорно сопротивляется медицинскому воздействию. Однако весьма покорен мне.
Катарина вздрогнула и побледнела ещё больше:
— Вы мне угрожаете смертью от рук очередного сведённого с ума вами же?
— Что вы, Катарина, я лишь предупредил об опасности, которую собой являет Николя Карваль, — углами губ улыбнулся Лионель, — вы же сами додумали угрозу в моей просьбе.
— Додумала или нет, — теперь задрожал голос, — знайте, что она на меня не подействует. Я в любом случае рискую своей жизнью и благополучием детей.
— Что же изменилось Катарина, если вы так осмелели? — Лионель заинтересованно вгляделся в лицо этой прирождённой актрисы.
— В какой-то момент, Протектор, угрозы перестают действовать, — Катарина опустила глаза на платок в пальцах, видимо, поняв, что немного переиграла, — как если бить долго, тело становится нечувствительным к побоям.
— Вас никогда не били, Катарина, — покачал головой Лионель, — иначе вы знали бы, что к побоям невозможно привыкнуть. Но я не собираюсь вам это доказывать. Вы сделаете то, что я прошу, или все, в том числе ваш брат-предатель, узнают один весьма примечательный факт о вашем происхождении.
Катарина испугалась. Ресницы едва дрогнули, губы слегка сжались. Она была настолько фальшива, настолько привыкла притворяться — а Лионель настолько привык видеть эту фальш, что эти едва заметные проявления искренних чувств были выразительней, чем крики или слёзы у иных женщин.
Но ответила она, конечно, ожидаемо:
— Я не понимаю, о чём вы говорите.
— Понимаете, — покачал головой Лионель. — Мои люди видели, как вы заходили в дом Августа Штанцлера вскоре после того, как узнали о его смерти. У него, наверное, хранилось кое-что очень важное для вас, настолько важное, Катарина, что вы забыли об осторожности. Но мои люди раньше вас узнали о смерти этой крысы… — Лионель осёкся, потому что на лице Катарины мелькнуло удивление. — Я непонятно объясняю?
— Нет, господин Верховный Протектор, понятно. — Она нахмурилась, словно чего-то не понимая и пытаясь понять. — Но странно, что вы назвали его именно так.
— Он и был крысой. Впрочем, не пытайтесь отвлечь меня. Мои люди обыскали его дом раньше и нашли довольно примечательные бумаги. Которые доказывают… о, вы знаете, что они доказывают. Именно ими достойный эр Август держал вас при себе, вовсе не любовью и заботой. Я, признаться, прежде удивлялся, что такую женщину, как вы, может удерживать рядом с ним, пусть даже в роли подруги. Теперь не удивляюсь.
Несколько мгновений она размышляла, а потом твёрдо — и почти убедительно — произнесла:
— Нет. Я не стану вам помогать.
В этот момент в дверь постучали, затем с тихим скрипом она приоткрылась и в кабинет скользнула Селина.
— Господин Верховный Протектор, простите, что прерываю, однако…
Она была одета как обычно очень просто и строго, на лице — никакой косметики, волосы уложены в узел на затылке, но после Катарины Ариго она была словно глоток чистой воды.
— Слушаю, — коротко сказал Лионель.
— Прибыл маршал Дьегаррон.
— Хорошо, я займусь этим вопросом сразу, как отпущу госпожу Оллар.
Когда девица Арамона неслышно затворила за собой дверь, Катарина, вздохнув, проговорила:
— Сложно привыкнуть к этой «госпоже Оллар».
— «Госпожа Капотта» звучит хуже, не так ли?
— Что? — Она просто не успела подготовиться и выпалила первое, что пришло в голову. Но в следующую секунду уже успокоилась: — Простите, о чём вы сейчас?
— О вашем отце. Во всяком случае, о том человеке, который приходится вам отцом, исходя из бумаг покойного господина Штанцлера.
Она молчала дольше, чем мог бы ожидать Лионель от такой интриганки.
— Вы уже готовы согласиться, не так ли? Вы сейчас, наверное, пересчитываете всех своих бедных родственником, которые завалят суды исками, требуя себе ваше имущество, ведь, в общем-то, оно уже не будет вашим, не так ли? И тем более оно не будет принадлежать вашему брату-предателю. А значит, почему бы не воспользоваться случаем и не постараться заполучить себе немного от денег Ариго… Вы, Катарина, хотите участи Робера Эпине?
— Могли бы обойтись без монологов, Лионель, — отстранённо сказала Катарина. — Я поняла вашу мысль ещё до того, как вы её озвучили. Кстати, вы удивили меня. До сих пор я полагала, что, согласно бумагам Штанцлера, именно он был моим отцом. Что ж, я рада, что не он, а мой учитель музыки. Мэтр Капотта был хотя бы не таким скользким. — Она помолчала, оставив, наконец, в покое платок. — Хорошо, я помогу вам, но с одним условием: это будет последнее, в чём я вам помогаю. Как только всё будет позади, вы отпустите меня в Ариго. Меня и моих детей.
Требование было ожидаемым, и Лионель коротко кивнул:
— Как скажете. Думаю, после этого мне ваши услуги более не понадобятся. Возьмите текст, который слово в слово должен будет произнести Окделл. И я вам расскажу, как именно вы его спровоцируете. Слушайте внимательно, Катарина.
окончание в комментариях
Вопрос: м?
| 1. читаю/буду читать)) | 28 | (75.68%) | |
| 2. бгг, Штанцлер | 9 | (24.32%) | |
| Всего: | 37 | ||
@темы: Ричард О., мои фики, ОЭ, проект «одинокий»
-
-
02.04.2013 в 12:10Оллария, дворец Верховного Протектора
Больничная форма из комнаты пропала, вместо неё на кровати лежала аккуратно сложенная пижама, а в шкафчике возле кровати Дик нашёл другую одежду, не траурную. И почему-то погрустнел, заметив, что ничего синего там не нашлось. Когда-то Айрис говорила, что синий идёт к серым глазам, и самому Дику так казалось. Впрочем, какая разница, что носить, когда ты пленник, пусть даже прутьев клетки не видно.
Дик переоделся и сел на постель, забыв погасить лампу, но ему и не хотелось спать сейчас, как и читать, хотя в комнате были полки с интересными книгами. Слишком много впечатлений за день, начиная с Диамни Коро, заканчивая разговором с её величеством, который был несколько часов назад. Дик вдруг понял, что не помнит, чем занимался после встречи с Катариной и до ужина, но, наверное, просто бродил по Дворцу или говорил с кем-то. Когда много впечатлений, что-то всегда забывается. Тем более — разговор с Катариной странно взволновал Дика. Не так, как прежде, но всё же взволновал. А то, что взволновал именно «не так, как прежде», очень огорчило Дика. Что случилось, почему он только сопереживает, сочувствует хрупкой и такой уязвимой королеве, почему только защитить её желает, а не обнять и поцеловать, как мечтал прежде? От этого было грустно и немного стыдно.
Хотя, конечно, случилось многое, слишком многое, чтобы его чувства остались прежними. Все дни после смерти эра Августа и трагедии в Надоре Дик был настолько поглощён своим горем, что едва ли мог ощущать что-то ещё. Когда пройдёт время, когда боль немного, хотя бы чуть-чуть притупится, его сердце снова будет биться быстрей при одном только воспоминании о Катарине.
«Катари», — вспомнилось Дику. Сегодня она попросила обращаться к ней именно так. Она рассказывала о маковых полях в Ариго, о том, как они прекрасны весной под ярким солнцем.
— Крестьяне, — говорила она, — ненавидят маки, потому что те растут среди пшеницы, но я не видела ничего прекрасней алых звёздочек на зелени полей.
Дик тогда бестактно спросил, почему она не вернётся. И Катари только беспомощно улыбнулась.
Ей нужна защита, конечно. И она здесь пленница Лионеля. Почему он не может его ненавидеть? Неужели в нём не осталось никаких чувств — ни любви, ни ненависти, одна только боль и чувство неизбывного одиночества?
Катари просила защиты — всей собой, не словами, но этой улыбкой, нежностью рук. Даже луч заходящего солнца, осветивший её траурное платье, будто бы говорил Ричарду, что пора, пришло время, ведь он так близко. Так близко и так далеко, запутавшийся в пустоте, такой же пленник, такой же и даже хуже — он предатель.
Дик лег на постель, обнял колени, подтянув их под подбородок, он не мог помочь даже себе, чем же он поможет ей? Свет ночника, смягчённый низким зелёным абажуром, падал на белую простыню, очерчивая границы темноты. Дик не хотел засыпать, не хотел снов, хотя ему могло повезти, как в прошлый раз, когда не снилось ничего. Катарина рассказывала о своих детях, о Карле и дочерях. Дик их ни разу не видел, поэтому на месте дочерей Катари представлял Эдит и Дейдри, какими они были два года назад: серьёзные и почтительные, рассудительные, но всё же дети, хоть и не похожие на них с Айрис в том же возрасте.
Мысли в уставшей за день голове сбивались — и вот уже от луча солнца на вороте платья Катарины они перешли к тому окну, через которое луч проник в коридор: огромное окно, Дик отвык от таких, окно без решёток, без краски, прозрачное стекло, а за ним внутренний двор с садом, конечно, уже припорошенный снегом, но настоящий сад, почти как в Тарнике. И темнеющее небо над ветвями деревьев.
Сердце неприятно сжалось. Совсем как сегодня утром, когда он услышал знакомое «Доброе утро, герцог». И Дик снова почувствовал стыд. Он бы многое отдал только за то, чтобы эти слова утром были обращены к нему — а потом, всего несколькими часами позже, он сидел совсем рядом с прекраснейшей в мире женщиной и только глупо кивал и бормотал что-то невпопад в ответ на её слова. И в сердце его была пустота, уже такая привычная после смерти эра Августа. Хотел бы Дик сказать что-то нужное, помочь хоть словами, но и слов не нашлось.
Он почувствовал, что замёрз. Нужно было укрыться и, наверное, погасить свет, ведь здесь он не выключится сам — и об этом надо теперь всё время помнить. Свет не будет гаснуть сам, к завтраку вовремя просыпаться нужно самостоятельно, но если проспишь, никто не будет стучать в дверь и будить насильно. Скорей всего, просто накроют позже на одного. Можно по собственному желанию открывать и закрывать окна, можно хоть целый день ходить в пижаме, хотя это, конечно, неприлично, можно читать или писать что-то, можно, в конце концов, даже разговаривать — вот хотя бы с Шабли, главное, не говорить ему лишнего. Но при этом всё время, каждую секунду помнить, что здесь — тоже клетка. А можно ли убежать из неё? Можно, конечно, попробовать, но что тогда будет с его семьёй в Надоре? Дик приподнялся на постели и потянулся к шнуру ночника.
— Не спешите, — голос откуда-то из окружавшей пятно света темноты заставил застыть со шнуром в руке.
Герцог Алва пришёл убить Дика? Мысль была настолько глупой, что следующая: он настолько устал, что заснул, выключая свет, показалась правдоподобней.
— Разве убийцы любят свет? — пробормотал Дик, по-прежнему не шевелясь.
— Смотря кого называть убийцами, герцог. — Утром слова, обращённые к Придду, звучали почти мягко. Теперь же голос Алвы резал, словно самая острая сталь: — Опустите вы руку, это глупо выглядит.
— Вы пришли оскорблять меня? — сказал Дик, но руку всё же опустил, а ещё сел на постели, вглядываясь в темноту.
— А зачем бы ещё мне являться в вашу комнату среди ночи? — Тёмная фигура у одной из стен приблизилась. Зеленоватый свет ночника очертил уже знакгомый Дику силуэт, отразился в стекле. Бутылка? Конечно, бутылка. Эр Август всегда говорит… говорил, что Алва давно спился. Да только Дик глупо позволил себе забыть об этом. А ведь о всяком человеке можно судить по его привычкам — и что может быть хуже привычки к алкоголю?
— У вас тут бокалов не водится? — продолжил Алва.
— Н-не знаю, — ответил Дик, понимая, что всё это чем дальше, тем больше напоминает сон, только без кошмаров, если, конечно, герцог сейчас не достанет револьвер, чтобы пристрелить своего бывшего секретаря.
— Это обидно, придётся обойтись. Вам не предлагаю.
Алва прошёл к одному из двух кресел, к тому, что стояло ближе к постели Дика, и сел. Дик лихорадочно гадал, что происходит. Но если это в самом деле был сон, то он всё равно не сумеет ничего изменить — во сне всё помимо воли и даже тело часто не слушается. И, наверное, не нужно пытаться что-то понять.
Кресло, которое выбрал Алва, было в круге тусклого света ночника, и Дик почти ясно видел, как мягкий свет ложится бликами на чёрную рубашку с расстёгнутым воротом, только немного расстёгнутым — Дик нахмурился и заставил себя посмотреть в лицо Алве, но тут же снова отвлёкся на мягкие волны слишком длинных чёрных волос, сейчас они казались частью темноты. И тем белее была кожа, тем страшнее было заставить себя посмотреть в глаза герцогу Алве — и потому Ричард смотрел на кольца, массивные, странные на этих тонких пальцах. Ричард поймал себя на том, что ждёт, когда в пальцах Алвы задымится сигарета или вдруг появится из ниоткуда гитара, но это, конечно, глупость и точно свидетельствовало бы об очередном сне, который вот-вот превратится в кошмар.
— Не знаю, как вы, а я не молчать сюда пришёл, — Дик вздрогнул от этого холодного тона.
— Зачем тогда? — тихо спросил он.
— Утром вы смотрели на меня весьма выразительно. Хотя, признаться, я не вполне понял, что именно выражал ваш взгляд.
Щёлкнула зажигалка.
— Здесь нет пепельницы, — пробормотал Дик неожиданно для себя. — А я не курю.
— Верно, — скучающе бросил Алва. — Зато на подоконнике стоит ваза. Пепел потом смоете. У вас же есть ванная комната?
Дик кивнул.
— Вообще забавно, что вы подумали об этом. Неожиданная для вас предусмотрительность, герцог.
— Вы просили не выдавать вас. И я… я теперь должен учиться… предусмотрительности.
Даже думать об этом было тяжело, а тут пришлось проговаривать — и человеку, с которым Дик стал бы говорить об эре Августе в последнюю очередь. Алва всегда презрительно отзывался о нём.
— Просил, юноша? Я никогда не прошу. Но вы хорошо учитесь. Вазу принесите.
Дик спрыгнул с постели, а потом одёрнул себя. Зачем бросаться исполнять первую же просьбу Алвы, да ещё высказанную таким тоном?
— Я не…
— Несите-несите. Всё равно собрались уже.
-
-
02.04.2013 в 12:11— Долго вы там возитесь, — раздался нетерпеливый голос. Кресло в стиле эпохи Двадцатилетней войны не поддавалось. Оно было слишком большим, слишком громоздким и его, наверное, очень давно не двигали с места, а потому ножки немного вошли в паркет. — Идите сюда, я уступлю вам место, раз уж сидение на кровати в моём обществе вас так смущает.
— Не смущает, — буркнул Дик, обидевшись, что Алва так легко обо всём догадался. Впрочем, конечно, он догадался! Он ведь помнил обо всём! И о том вечере… что теперь он думает о поведении Дика тогда?.. Бросив кресло, Дик обернулся. Алва уже пересел на пол, прислонившись к спинке кровати. Там было темней, и в этой темноте глаза его заблестели ярче.
Осторожно Дик сел в кресло. Может, Алва хотел поговорить именно о том вечере? Может, он будет угрожать разоблачением? Сердце снова неприятно сжалось. Не от страха, но от воспоминаний.
— Вам выпить не предлагаю.
— Вы уже говорили.
— А вы, похоже, не отказались бы. Впрочем, тут скоро нечего будет.
Дик не знал, что отвечать, что вообще говорить и как себя вести, а если бы даже знал, не смог бы: рукав его пижамы почему-то оказался мокрым, и Дик, приподняв руку, нашёл на ручке забытый Алвой платок из чёрного хлопка, скомканный и влажный от… рукав пижамы платок испачкал чем-то красным. Дик перевёл взгляд на Алву, тот пожал плечами и протянул руку:
— Бросайте платок, можете не волноваться, не заразитесь.
— Я не боюсь, — Дик всмотрелся в лицо Алвы и только теперь понял, почему глаза стали темнее и сильней блестят, почему резче тени на щёках. Дик не выдержал: — Вы больны?
— Нет, конечно, — отмахнулся Алва, опуская руку, — платок, думаю, в вине.
Дик не удержался и поднёс чёрный квадратик хлопка к носу, осторожно вдыхая запах. Пахло кровью. Но если выспрашивать, Алва всё равно не ответит. Что это может быть? Дик ничего не смыслил в медицине. Младшие сёстры его не болели ничем, а у Айри была астма, от которой задыхаешься, но никакой крови не бывает. Да вообще никто никогда в доме не оставлял после себя мокрые от крови платки!
— Будем беспокоиться о моём здоровье, герцог? — в голосе Алвы послышалось раздражение. — Я не настолько слаб, чтобы по этому поводу не убить вас, имейте в виду.
Дик покачал головой. Несмотря на раздражение, прозвучало это не слишком страшно. И беспокойство никуда не делось. Дик хотел что-то спросить, но Алва не выдержал, резко наклонился к креслу Дика и выхватил из руки платок. На пальцах и рукаве осталась кровь, но Дик больше не смел говорить об этом.
— Вы давали какие-нибудь неосмотрительные обещания, герцог? — спросил Алва после долгой паузы.
Вопрос был неожиданным, и Дик не сразу нашёлся с ответом.
— Только, что не выдам вас.
— Я не о последних днях. Раньше. Почти месяц назад. Или вас опять подводит память?
Дик пытался вспомнить, но мешала паника, накатывавшая при мысли, что у Алвы может начаться кровотечение, а он не сможет помочь, никого не сможет позвать, Алва просто истечёт кровью прямо здесь, наутро его найдут — и тогда… Что сделает Лионель?
— Герцог! — негромко, но резко окрикнул Алва. — Вы заснули, что ли?
— Нет, простите. — И тут он вспомнил. Конечно, его обещание помочь Альдо! Помочь — оговорив самого Алву. Неужели, в этом дело? И опять виноват он, Дик. — Я… обещал Альдо… обещал, что скажу…
— Что я стрелял в вашего приятеля. Или душил его. Не помню уже, что именно я с ним делал.
— Я солгал, я даже…
— Не помнили, кто я такой, — закончил за Дика Алва и усмехнулся.
— Да. Но теперь я вспомнил. В ту ночь, когда… когда… — договорить он не смог.
— Это мне не интересно. Ещё раз, герцог. Повторю вопрос с уточнениями: вы кому-нибудь клялись кровью? Не просто обещали, а сопровождали обещание возвышенной чепухой вроде «клянусь кровью»? Вспомните.
— Да! — Дик сжался в кресле, это было мучительно — видеть, как на лице Алвы проступает усталость, как белая кожа сильнее вспыхивает лихорадочным румянцем.
— Дурак, — сказал Алва, а Дик вместо обиды удивился. — Не смейте больше никогда давать таких обещаний, юноша. Я ясно говорю? Не важно, собираетесь вы держать слово или нет, просто не смейте.
— Я держу слово! — воскликнул Дик, но прозвучало это глупо — Алва лучше других знал, что это ложь.
— Судя по всему, нет. И мне, признаться, всё равно, кому и что вы обещали. Главное: прекратите раздавать такие обещания.
— Я не понимаю…
— И не обязательно, — перебил его Алва.
Ненадолго они замолчали. Дик пытался понять, когда он не сдержал слова, данного Альдо. Мысли скакали, обгоняя одна другую, а сна, несмотря на ранний подъём, не было ни в одном глазу.
Конечно, он тогда поступил ужасно глупо, но он не лгал… то есть, не лгал Альдо. Хотя какая разница! Может, Алва сейчас говорит первое, что в голову взбредёт. Так бывает с пьяницами. Эр Август говорил, что вино развязывает язык, но связывает мысли. Может, дело именно в этом? Потому что смысла в требовании Алвы не было. Сам Дик считал просьбу Альдо поклясться кровью немного наивной, но что такого в наивности? Может, Альдо любит историческое кино…
Из открытой форточки тянуло холодом, и у Дика замёрзли босые ноги, он как можно тише подтянул их под себя, чтобы хоть немного согреться. Алва молча курил, сбрасывая пепел в невысокую хрустальную вазу, и смотрел в окно, прядь волос закрыла пол-лица, спускалась на грудь, иногда почти касалась тонкой сигареты. Безотчётно захотелось протянуть руку и поправить волосы, но Дик себя одёрнул, прогоняя глупые мысли.
— Помните… Хотя, помните, конечно, — нарушил молчание Алва, — что вы делали в последнюю нашу встречу, я, конечно, имею в виду осмысленную встречу.
— Помню, — Ричард внезапно охрип, он бы вообще не отвечал, потому что голос перестал слушаться, но пришлось. Алва просто повторил бы вопрос и повторял бы до тех пор, пока Дик не сошёл с ума.
— Восхитительно, юноша, — улыбнулся Алва, и улыбка получилась неприятной, — а теперь повторите.
— То, — Дик сглотнул, — что я говорил?
— То, что вы делали, — Алва повернулся и смотрел теперь в упор на Дика, — я не об этой манипуляции с вином и снотворным.
— Снотворным, — почти беззвучно повторил Ричард. Потом, позже, может, утром нужно будет обдумать эти слова. Снотворное! Там было снотворное — и потому он не умер. Но как яд превратился в снотворное?.. Об этом сил не было думать. Позже, утром.
— Поцелуйте меня, — голос Алвы доносился как бы издалека, как будто ветер принёс их отзвуком мыслей и желаний.
Ричард молча смотрел на пальцы Алвы, которые сжались вокруг горлышка почти пустой бутылки, и не мог шевельнуться.
— Вы меня слышали, юноша? — прошептал ветер. — В прошлый раз это было многообещающе. Жаль, что прервалось. Повторите.
Разве ветер может шептать такие ужасные вещи? И будто улыбаться, холодно, неприятно, только губами. У ветра есть губы?
— Тогда я сам.
Алва потянулся вперёд, как тянулся за платком, но в этот раз он поймал руку Дика — и дёрнул на себя. Алва был болен, он ужасно похудел и выглядел слабым. Но слабым не был. Даже если бы Дик решил сопротивляться, ничего бы не вышло: слишком цепкой, сильной была хватка. Он чуть не свалился с кресла на пол, но успел подставить свободную руку — и только упал на колени. Его лицо оказалось на одном уровне с лицом Алвы — и очень близко.
Холодный ветер оказался неожиданно обжигающе горячим. Алва, всё так же улыбаясь, отстранился, всмотрелся в лицо Ричарда, заставив его посмотреть в глаза, но продолжалось падение в бесконечную синеву недолго — Алва вдруг выпустил Дика и закрыл рот руками, в одной из которых Дик заметил платок.
Совершенно беззвучно Алва скорчился на полу, немного отодвинувшись от Дика, по левому запястью побежал красный ручеёк.
— У вас нет сил, — пробормотал Дик, пытаясь поднять Алву с пола. Может, если положить его на кровать и дать выспаться, будет легче? Алва не отталкивал его — то ли потому что не чувствовал ничего, то ли потому что не возражал. — У вас нет сил, а вы их так тратите.
— Если… бы… не было… не мог бы… тратить, — прошептал Алва, сквозь платок. — Под руки меня возьмите. Так удобней.
На постели Алва вытянулся во весь рост. Кровотечение, похоже, остановилось. Он бросил платок на пол и закрыл глаза, видимо, заснув, потому что дыхание его быстро стало ровным и почти спокойным.
— Я посплю в кресле, — сказал Ричард и, не услышав ничего в ответ, хотел уйти, но не удержался — от Алвы пахло этими сигаретами, духами, зимним свежим ветром из форточки, вином и… кровью, Ричард осторожно, стараясь не побеспокоить, протянул руку и коснулся волос, он помнил, какие они мягкие, помнил и не смог остановить себя, опустился у постели на колени, поднёс к губам одну из длинных шелковистых прядей и поцеловал её.
С трудом открыв глаза, потому что ресницы слиплись от слёз, Ричард столкнулся со взглядом Алвы.
— Останьтесь.
Ричард кивнул, сам не понимая, чему кивает, потому что в руке у него по-прежнему лежала прядь волос Алвы, а взгляд приковал красный след вокруг губ, на подбородке, была испачкана даже шея — Дик провёл ладонью по лицу Алвы, пытаясь стереть кровь, но только размазывая дальше.
— Не получается, — пробормотал Дик и взглянул на свои руки.
— К чему слёзы? — спросил Алва шёпотом.
-
-
02.04.2013 в 12:11— Если вы ляжете, будет лучше. Например, так вы не раздавите меня случайно.
Едва дыша, Дик осторожно вытянулся рядом. В свете ночника он видел, что Алва улыбается, но в этой улыбке уже не было ни жестокой насмешки, ни холода, как и ничего неприятного не было, а только… тепло и какая-то мечтательность, совсем непривычная, незнакомая, новая для Дика, впрочем, что он знал об Алве, чтобы делить на «привычное» и «новое»?
— Снимите с себя всё это, — сказал Алва, повернувшись к Дику, — и укройтесь, в конце концов.
Пальцы совсем не дрожали, когда Дик расстёгивал пуговицы пижамы. Хотя тогда, в прошлый раз… нет, не нужно думать о том, что было тогда.
Когда Дик уже совсем разделся и стал укрывать себя и Алву, тот задумчиво сообщил, что целоваться с человеком, у которого кровь шла горлом, приятного мало. Эти слова будто были знаком, намёком, а не иронической констатацией — и Ричард, не отвечая, обнял Алву за плечи, помедлил мгновение и поцеловал. О том, что будет неприятно, Алва соврал.
Прижимаясь губами к губам Алвы, Дик чувствовал привкус крови, но «неприятно» было последним словом, которым он бы назвал эти поцелуи. Остатки крови были и на щеках, на лбу, на шее. И если до сих пор Дик чувствовал только запах, который смешивался с запахом духов, сигарет, вина, то теперь и вкус — вина, сигарет, крови на губах, духов — на шее, там, где бились жилки и кожа была особенно горячей.
Больше не хотелось плакать.
— Кожа… — пробормотал Ричард, когда повинуясь желанию прикоснуться, положил руку в ложбинку ключицы, — такая белая, такая…
— Чтобы мой отец ревновал мою мать к луне, — усмехнулся Алва.
— Как это? — удивился Ричард, приподнимаясь на локте и вглядываясь в лицо Рокэ.
— Есть такая кэналлийская легенда, — пояснил тот, одним неожиданно ласковым движением руки — от головы к спине — уложив Ричарда обратно к себе на плечо, — что ребёнок с белой кожей, который рождается у двух смуглых родителей, — это дитя луны и луне обещан. Если такой появляется на свет, значит луна тоскует по человеческой любви.
— Но она же его не забирает себе? — Ричард почему-то испугался луны, представив, как она эту свою тоску утоляет.
— Забирает, — серьёзно ответил Алва, — если ей позволить. Для этого ребёнка отговаривают у луны, а потом прячут, закрывая на ночь колыбель чёрным пологом.
— Но это же страшно! — разволновался Дик. — Чёрный полог! Ребёнок же боится… наверное…
Алва молча ещё сильнее прижал к себе голову Ричарда — и тот услышал тихий смех:
— Герцог! — возмутился Дик. — Зачем вы меня обманываете! Я же поверил! Я не знаю кэналлийских обычаев!
— Хорошо, хорошо, — отсмеявшись, согласился Алва, — но ты так умилительно доверчив, что я не удержался. Хотел было прибавить о специальных колыбельных для белокожих детей, но решил, что ты сразу раскусишь обман. В следующий раз…
На этом он себя оборвал, и Дик, почувствовав, как ослабла рука на плече, снова приподнялся, не глядя в лицо Алве, стал лихорадочно целовать его шею, руки, только бы не думать об этом «следующем», которого наверное, наверное, наверное не будет никогда.
-
-
02.04.2013 в 12:12Оллария, квартира Имре Бибока
В больнице, куда Альдо ходил проведать приятеля, случилось что-то нехорошее, настолько нехорошее, что Альдо ни слова об этом не сказал. Вернулся только в тот вечер бледный как полотно и до утра не спал, сидел у окна и пялился в темноту. Хоть бы музыку включил… Раньше он иногда так делал. Но внук о музыке и не подумал, в тишине сидел.
Матильда ночью вставала несколько раз, отпихивала Имре, который взял манер спать, обняв её обеими руками, и ходила глянуть на Альдо. А тот всё сидел. Спрашивать не хотелось. Он обычно, если мог, и сам всё выкладывал. А тут не мог явно.
Потом Матильда возвращалась в спальню Имре и укладывалась рядом, чувствуя уколы совести: всё-таки Имре поступил очень щедро, позволив и внуку заходить, когда тому захочется, и даже на ночь оставаться, и рыжей малявке позволил у себя поселиться, да ещё угол отдельный ей выделил, хотя она бы предпочла, наверное, одну постель с Альдо. Имре, может, и не от благородства это сделал, тощие ему нравились не меньше фигуристых, но Матильда следила внимательно: Имре не то что рук не распускал, он даже не пялился на гоганни. Значит, наверное, из благородства?..
Где только Альдо отыскал эту девочку? И как только её угораздило в него влюбиться? Откуда вообще в мире существуют худые гоганни — вот вопрос! Их же, как Матильда слышала, с детства как на скотобойню кормят. А эта… говорит, что болела в детстве, да с тех пор и не выправилась. Впрочем, хорошо, что не выправилась. Где теперь её сородичи, один Чужой разберёт, а ей среди талигойцев жить. А среди талигойцев больше ценятся тощие, хотя сама Матильда никогда эту моду не одобряла, даже когда тощей была… От этих мыслей она быстро засыпала, чтобы проснуться через час и опять идти проверять, спит ли внук. И так до самого утра.
Утром, когда солнце уже поднялось довольно высоко и рассвело как следует, Альдо, наконец, заснул. В темноте, что ли, спать боялся? Матильда к тому времени уже проснулась, а Имре ушёл в свой магазин, поворчав, что в дни проверок толком не поспишь, с самого утра на месте торчать надо, а то обдерут и не заметишь.
Матильда, удобно устроившись в халате на потрёпанном Имреном диване, смотрела телевизор и пила шадди. Мэллит тоже проснулась и уже готовила себе на кухне отвар чего-то по особому рецепту. Матильда это недавно понюхала из вежливости, но пить не рискнула — запах шёл пряный, резкий, смешанный с медовым ароматом. Судя по всему, гоганы с утра пили мёд со специями — нет уж, это и днём-то спорно воспримется желудком. От размышлений о гоганских вкусах её отвлекли странные звуки, доносившиеся из ванной. Кашель… всхлипы?
Оставив чашу на столике у дивана, Матильда кинулась к двери в ванную
— Мэллит? Мэллит, ты?
Девочка вышла из ванной, покачиваясь. Она была бледней, чем Альдо этой ночью, и почему-то в слезах.
— Госпожа… М-м-м…
— Да-да, я помню, как меня зовут, — пробормотала Матильда, подхватывая её, — что случилось?
— Это… из-за… из-за… первородного… он…
— Что? — Матильда почти донесла её до дивана и усадила.
— Не спал… всю ночь… ему плохо. И мне плохо.
Что она там бормочет? Опять гоганские штуки? Вот же бредом голову девчонке забили! Перепугалась рожи Альдо вчера — вот и тошнит её теперь от нервов, беднягу. Будь Матильда помоложе, может, тоже блеванула бы от эдакой-то физиономии.
— Ладно уж, отдохни. Дрыхнет твой первородный без задних ног.
По телевизору тем временем блондиночка-ведущая со скорбной миной что-то говорила о Надоре. Матильда прислушалась. О Надоре в новостях говорили редко, предпочитая, видимо, думать, что он провалился куда-нибудь.
— …на месте многих трещин образуются скопления солёной воды. Однако Верховный Протектор всё держит под контролем. Новых подземных толчков не ожидается, и, по заверениям, сейсмологов…
Матильда невольно присвистнула. Не так уж она не права была! Надор в самом деле решил под землю провалиться. Людей жалко… каково им теперь — в зиму без крыши над головой. И хорошо бы Протектору действительно позаботиться о пострадавших, а не только «под контролем держать». Это-то всякий дурак может, а вот помогать — очень немногие.
Больше недели Матильда особенно следила пристально сразу за тремя вещами: за поведением внука, за самочувствием Мэллит и за новостями про Надор.
Альдо потихоньку успокоился и больше не выглядел ошалелым и намуганным, но таскаться к приятелю в больницу перестал. Когда Матильда спросила, почему, он отговорился тем, что Дика перевели в другое место, а куда — ему не говорят.
Мэллит легче не становилось, но когда Матильда принималась её расспрашивать, девочка отговаривалась разной гоганской ерундой. Интересно, ей даже в голову не приходило, в чём может быть причина утренних недомоганий? Говорить с Альдо о том, что стряслось в больнице, Матильда не спешила, а вот с Мэллит вопрос решать нужно было как можно скорей. Может, сейчас они и спали с Альдо порознь, но однажды точно спали вместе. И Матильда даже порадовалась бы рождению первого правнука, но для всех — особенно для матери — будет лучше, если он родится в законном браке.
А новости о Надоре оставляли её в замешательстве. Имре твердил, что всё правильно, что людям помогают, что Протектор уж точно не бросит свой народ в несчастье, но Матильде не верилось. Началось с того, что в репортажах из разных городов мелькнул один и тот же ребёнок, с другим цветом волос и иначе одетый, но Матильда дурой не была никогда. Потом она стала замечать ещё какие-то мелкие нестыковки, кое-что походило на откровенную подтасовку фактов… ближе к концу недели Матильда велела Альдо пойти и записаться в добровольцы для помощи Надору. Альдо отказали, сказав, что добровольцев хватает. А потом блондиночка из новостей сообщила, что среди жителей Надора началась эпидемия неизвестного вида лихорадки, вызывавшей… далее следовали малоприятные подробности, которых кто угодно захотел бы избежать.
— Теперь туда совсем перестануть пускать добровольцев, — сказал Имре, услышав новость.
— Как будто их раньше пускали, — проворчала Матильда.
— На работе говорят, что там добровольцев полно, а ещё есть всё необходимое — от воды до медикаментов, да и работы по восстановлению домов вовсю идут.
— Я тоже новости смотрю, — хмыкнула Матильда. — Но не так легковерна, как некоторые.
В тот же вечер Матильда вызвала Альдо и Мэллит и задала им самый прямой вопрос их всех, что пришли ей в голову:
— Когда свадьба?
Мэллит порозовела, Альдо позеленел. Она бы, пожалуй, сказала: «Хоть завтра!», а вот он предпочёл бы из окна выскочить.
— Свадьба? Чья?
— Альдо, я не дурочка и мне не пятнадцать, — строго сказала Матильда внуку и тут же, смягчив тон, обратилась к Мэллит: — Ты же беременна, девочка?
Далее следовала немая сцена: Мэллит — вся красная, кивает со слезами в глазах, Альдо — весь зелёный пятится к окну, а посреди всего этого сидит совершенно спокойная Матильда:
— Ну-ну, внук, ты же понимаешь, откуда и с помощью чего сам родился? — не пожелала снисходить до сочувствия Матильда.
-
-
02.04.2013 в 12:12Оллария, дворец Верховного Протектора
Эта девушка была сделана из мрамора. Хотя нет, скорей из гипса. В мраморе есть благородство, а в Селине виделось только безоглядное служение. Она, наверное, на что угодно пошла бы ради Лионеля. С отстранённым любопытством Катарина раздумывала о том, как давно Селина стала любовницей Протектора, если стала, конечно. Впрочем, наверняка. Что ещё подчиняет женщину так безоглядно?
— Ваши счета в банках будут находиться в полном вашем распоряжении. Вы получите право на свободные перемещения внутри страны. Разумеется, выезды за границу будут контролироваться, но не больше, чем выезды любого другого талигойца.
— Селина, дорогая, мне всё это понятно. Вы могли бы обойтись сообщением, что мне вернут все права, которыми обладает любой житель страны, если ему посчастливилось родиться в простой семье.
Её лицо не изменилось. Бесстрастный взгляд, лёгкий румянец на щеках — но не от смущения или гнева, просто румянец, украшающий щёки юной девицы.
Она просто кивнула, как будто не услышав сарказма в голосе Катарины.
— Значит, вам всё понятно. Я передам Протектору.
Селина поднялась со стула и собралась уже уходить, когда кто-то постучал. Нахмурившись, Катарина пошла отпереть дверь. Сюда, с тех пор, как умер Фердинанд, никто не приходил просто так, только чтобы отдать очередной приказ, чтобы угрожать и требовать. Разве что Енниоль, но Енниоль всегда предупреждал через горничных, что он идёт. И кто ещё явится к ней в комнату, чтобы требовать, если здесь Селина? Не сам же Лионель!
На пороге стоял Дик Окделл. Какая неудача! Но всё же лучше Лионеля. Мальчишка раздражал Катарину своим то восторженным, то отсутствующим видом — и кто знает, что хуже. К восторженным юнцам, облизывающим её фотографии из журналов, она привыкла давно, но этого восторженного юнца подпустили слишком близко, с ним её заставили заигрывать, его заставили соблазнять. Сначала — Штанцлер, теперь — Лионель. Катарине были безразличны их игры, пусть бы творили с герцогом Окделлом, что их гнусные души желают, но не втягивали её, Катарину Ариго-Оллар. Хватит и того, во что они её уже втянули. И во что втянул её Енниоль — если, конечо, за убийством бедного Фердинанда действительно стоял гоган, во что Катарине не верилось: деньги деньгами, но одних денег мало, чтобы уговорить такую трусливую гниду, как Люра, совершить убийство пусть потерявшего власть, но всё же короля.
— Дикон? — она неуверенно улыбнулась. Неуверенная улыбка здесь уместна, ведь Катарина не ждала гостей. — Доброе утро.
Выглядел он взъерошенным и, очевидно, на что-то решившимся. Только бы не вздумал делать предложение, остальное можно использовать для того, чтобы добиться от него клятвы, которая так нужна Лионелю.
— Доброе утро, К-катари… госпожа Оллар.
— Проходи, хотя я не ждала тебя, признаться.
Она посторонилась, чтоб он увидел Селину.
— Доброе утро, — пробормотал Дик, — сударыня. Если я помешал вам, я пойду…
— Нет, герцог. Я уже ухожу. Доброго дня, госпожа Оллар.
Катарина стояла у двери, чтобы закрыть её за Селиной, когда та выйдет, а потому заметила странную сцену, разыгравшуюся между Диком и Селиной. Он кивнул ей, изо всех сил стараясь скрыть брезгливость, она еле заметно кивнула ему, а потом — всего на мгновение — замерла, по её невозмутимому лицу пробежала странная тень. Но в следующую секунду Селина уже шла к двери, спокойная, как всегда.
— Проходи же, Дикон, — лучистый взгляд Катарина тут же затушевала непреходящей печалью.
Он прошёл и сел на край стула. Руки на коленях, сцеплены, ещё бы немного — и было бы состояние раздражающее номер один: Дик Окделл в прострации, но что удивительно, этого не случилось. Дик Окделл выглядел сосредоточенным, при этом немного потерянным. Глаза его лихорадочно блестели. Но вот пугающего отсутствующего вида не было.
— Хочешь шадди? Ты выглядишь невыспавшимся, — Катарина вздохнула для драматичности, потом прибавила: — Хотя я понимаю тебя — трудно спать в этом ужасном месте.
— Да, вы правы, — что он так невнятно бормочет? И краснеет? И…
Тут Катарина, мило улыбнувшись — можно нетрагично, всё равно мальчишка смотрит только в пол, что на него силы тратить? — как бы невзначай прошла совсем рядом с его стулом и втянула воздух. Восклицание она сдержала, молча подошла к низкому столику с сервизом для шадди, позвонила в колокольчик, чтобы принесли кипяток и стала неторопливо звенеть чашками. Ей нужно было выкроить время, чтобы без постороннего внимания хорошенько обдумать, почему от герцога Окделла пахнет духами герцога Алвы? Впрочем, что тут думать? Как раз в этом случае всё встаёт на свои места. Одного можно было не бояться теперь: что Окделл полезет к ней делать предложение. И это невольно радовало и успокаивало.
— Катари, — заговорил он снова, — если я не вовремя, я уйду.
— Что ты, Дикон. Я вряд ли смогу говорить с тобой долго, но я рада, что ты пришёл.
Снова невнятное бормотание, но, по крайней мере, оно вполне естественно. Смущён, бедняжка, мучается совестью, да и непривычно себя любовником мужчины чувствовать, он-то, наверное, и с женщиной никогда не был, а тут Рокэ — кто угодно бы смутился.
— Я хотел сказать, Катари…
Ему помешали: горничная принесла чайник с кипятком. Катарина забрала его с лёгким раздражением.
— Свободны. Я вызову, если что-то понадобится.
Горничная испарилась. Краем глаза Катарина заметила, как изменилось лицо Дика, и улыбнулась: он не слышал, чтобы она с кем-то так говорила. Но теперь уже всё равно.
— Итак, Дикон?..
Она вернулась к нему, держа две крохотные чашечки с шадди. Одну протянула Дику, вторую поставила на журнальный столик.
— Я… хотел сказать, Катари… что… ты можешь рассчитывать на мою защиту. Если она тебе понадобится. Когда угодно.
— Что тебя заставило сказать это? — не скрывая удивления, спросила Катарина. Он, конечно, это удивление неправильно понял: решил, что она удивлена самим предложением помощи… когда её изумило другое: насколько своевременно это предложение пришло.
— После смерти эра Августа… я могу понять, как вы себя чувствуете, Катари.
Не можешь, милый, не можешь. Этой смеси облегчения и гадливости тебе понять не дано. Но, конечно, вслух — совсем другое:
— Беззащитной.
— Да. И я обещаю свою защиту.
Недолго думая, она произнесла:
— Ты настоящий рыцарь, Дик. Только клятвы не хватает.
— Я принесу вам клятву верности, Катари! Я так мало могу, но это, ради вас, я готов сделать!
— И ты скажешь, — Катарина улыбнулась, словно ей было пятнадцать, а не двадцать пять, — «моя кровь и честь тому залогом»?
— Скажу! — после секундного колебания отозвался Дик. — Скажу!
-
-
02.04.2013 в 13:19-
-
02.04.2013 в 13:20-
-
02.04.2013 в 13:24-
-
02.04.2013 в 13:37-
-
02.04.2013 в 13:39-
-
02.04.2013 в 13:44-
-
02.04.2013 в 13:46Нибуду читать, пока не допишете до ХЭ
-
-
02.04.2013 в 13:51-
-
02.04.2013 в 14:51-
-
02.04.2013 в 16:31И да Алва — зловредина.
Лионель и Катарины — да чтоб они оба друг друга сожрали.
-
-
02.04.2013 в 16:42Только один вопрос: почему нет кнопочки "Лионелю гореть в аду"?
-
-
02.04.2013 в 16:43-
-
02.04.2013 в 16:45-
-
02.04.2013 в 16:50Если выписать мне вид на жительство в Ад,
К Вам же черти сбегутся с болезненным лаем
И в слезах и соплях будут Вас умолять:
“Заберите его, мы с ним жить не желаем!”
-
-
02.04.2013 в 16:57а вообще АВТОР ДЕБИЛ И ПРОПУСТИЛ ИНТЕРМЕДИЮ. щас воткну перед главой((
Амелия Б., визит Алвы был реальностью)
-
-
02.04.2013 в 17:00-
-
02.04.2013 в 17:05Вот Дик как всегда - что сказал ему Алва не давать клятвы на крови, что не сказал, все равно даст.
Неужели Альдо заставят жениться? Это будет весело...
-
-
02.04.2013 в 17:05-
-
02.04.2013 в 18:08Terence Fletcher, в следующей главе прикручу)) там как раз будет… всякое))))
Nikki_Rio, на Альдо у нас тоже ПЛАНЫ *__*
Амелия Б., ну на данный момент формулировка очень верная, увы)
-
-
02.04.2013 в 18:56-
-
02.04.2013 в 21:06-
-
02.04.2013 в 21:14-
-
02.04.2013 в 21:16-
-
06.04.2013 в 20:44И мне вдруг внезапно в ней стал нравиться Лионель. Нет, ну правда.
Если будете бить, то не по голове.Все, вроде бы, у человека есть. Нет бы править да радоваться. Так вот щаз - обязательно надо в мистику вляпаться. Это что в каноне у Сильвестра случилось. Что сейчас с Ли.Дика жалко. Ровно до момента когда к нему пришел Рокэ. Потому что с этого момента Алву мне жальче.
Ричарда в ночной сцене греют, любят и флаффят как только можно.
/представляю как на утро Дик пытается избавиться от кровавых пятен, а те повсюду, и замывать их, как помнится из неприятного опыта, бесполезно/.
Катари - дрянь. А вот момент с Селиной зантересовал. То, что Дик видит ее в далеко не радужном свете, понятно. А вот, что Селина вдруг узрела такого, чтобы с лица спасть?
-
-
08.04.2013 в 11:56Так вот щаз - обязательно надо в мистику вляпаться.
он давно к мистике подбирался, но сейчас события всё по местам расставили для него. но да, нет бы править и радоваться) но ему мало.
/представляю как на утро Дик пытается избавиться от кровавых пятен, а те повсюду, и замывать их, как помнится из неприятного опыта, бесполезно/
ДА
А вот, что Селина вдруг узрела такого, чтобы с лица спасть?
дальше будет объяснение))))))