от нуля до восьмидесяти парашютов
Авторы: Hahnenfeder& Yves_
Название: Dog Days
Фэндом: glee
Пейринг: куртофски в каком-то смысле, Курт/Стейси Эванс в каком-то смысле, Дейв/НЖП в каком-то смысле
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма, ангст
Размер: ~4600 слов
Предупреждения:ужоснах! ооонгст! психическая нестабильность всех подряд!! ни одного положительного героя!!! фик написан по мотивам пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание» (очень по мотивам, но сюжетные переклички есть, в т.ч. могущие сквикнуть и всячески травмировать особенно впечатлительных).
Комментарий: стописят лет назад мы решили написать аж целый цикл разнокалиберных АУ-шек разной степени ужоснаховости. Цикл называется «Over the Rainbow», это первый фик оттуда.
These are strange and breathless days,
the dog days, when people are led to do things
they are sure to be sorry for after.
(Natalie Babbitt «Tuck Everlasting»)*
В «Мечте» было пять актовВ «Мечте» было пять актов, много эмоциональных перипетий для главных героев, чувствительных песен, весёлых танцев, проникновенного держания за руки и волшебный хэппи-энд — всё, что надо для бродвейского мюзикла. Параллели со «Страной Оз» были достаточно тонкими, чтобы не бросаться в глаза, но в то же время сплетать прочную основу и добавлять смысловых оттенков. Декорации и костюмы подбирались тщательно и создавались с любовью.
Самой чудесной, самой любимой была сцена, где героиня — когда все опасности позади, добро и любовь победили, и вот-вот начнётся последняя песня, но отчего-то влюблённые никак не решатся взяться за руки и поцеловаться, — неожиданно спотыкается и падает прямо в объятья любимого. И тихо говорит: «Я споткнулась». И нет в зрительном зале ни одного, кто не заморгал бы быстрей, прогоняя слёзы, или не вытер их рукой или платочком.
Такова была «Мечта» Курта Хаммела, которую он начал писать ещё в старшем классе школы, и не отступал, расширяя сюжет и облекая в действие эфемерные грёзы. Бродвей — не страна Оз, как жизнь далека от райских кущ, но «Мечта» стоила усилий и жертв. Она была прекрасна — как мечта. И как мечта скоро — впрочем, не так уж скоро! столько лет прошло! — растворилась в реальности, выскользнула из пальцев, которым оставалось хватать воздух.
— Но я, — бесконечно повторял он, адресуясь к невидимому собеседнику, — ещё не сдался. Ещё не опустил рук. Я верну её себе, понимаешь? Только сначала нужно проведать кое-кого. Они там меня заждались.
*
Жара стояла невыносимая. Духота, гуще которой только иссохшая от жажды земля, заменила собой воздух, высосала ветер и плотно, как целлофановая плёнка, обтягивала тела людей. Она наваливалась, вдавливалась в землю и во всё, что её населяло, отупляющая, отягчающая жара.
Работать в такую погоду на улице — да легче сразу подохнуть. Выливаешь на себя литры воды, а она — такая же горячая и вязкая, как асфальт под ногами — мгновенно испаряется с кожи. А пить нельзя — как же работать, когда в животе аквариум? «Зато ад нам теперь не страшен», — шутили ребята. «Откуда вы знаете, может, нас в чертей готовят», — отвечал он им, а они хохотали, пусть и слегка натянуто — не такая уж сложная шутка, но для них сложновато. О чертях эти парни думать не привыкли, только о футболе.
И погода к смеху не располагала. На улице в конце июля и начале августа работа сводится к механическому, до капли выжимающему труду, когда главное не думать о том, как же жарко. Всё сводится к одному, и ещё одному, и следующему усилию — довести любое начатое движение до конца.
*
Город встречал его музыкой, песенкой уличного попрошайки, чем-то вроде «Эглантины»… «Клементины»… «Эрнестины»?.. А, кто разберёт эти уличные песенки, с их витиеватыми названиями! Все на один мотив, с одинаковыми словами — о брошенности, разбитых мечтах и потерянной любви.
Любой город встречает его музыкой, как пальмовыми приветствиями, как чепчиками, как криками «бис» и аплодисментами. Наверняка Лайма скучала по нему. За столько лет она не могла не понять, насколько он ей необходим, что ей без него скучно, она зарастает бытом и пылью без него. Сколько, кстати, лет прошло? Двенадцать-тринадцать? Ну, кто станет считать годы, если только они не отделяют тебя от чего-то, если, скажем, на пятнадцатом повороте лабиринта времени тебя не ждет что-то.
Он пробудет здесь недолго, а потом назад, в Нью-Йорк, навстречу мечте, возвращать «Мечту»!
*
По-прежнему громоздкий, но теперь выше и крепче, уверенней, чем в школе, вроде как из тех, о которых говорят «крепко стоит на ногах», Дэвид Карофски, судя по всему, знал цену жизни. В тридцать мужчина либо завёл семью и умеет её содержать, либо может смело прыгнуть с крыши дома повыше, всё равно в обществе ему не место. По мнению многих друзей Дейва, а может, и всех, он не вдавался в подробности, с неженатых следовало бы брать налог в пользу молодых семей. Потому что в обществе, которое претендует на справедливость, доходы должны быть распределены в соответствии с объективными нуждами. Ни к чему неженатикам много денег. Им заработать легче, а тут надо пахать в два-три раза больше, а если ещё дети? У них у всех были дети, у Дейва не было. Тридцать — солидный возраст, пора уже второго заводить, если, скажем, в двадцать пять женился, как Дейв. Но не складывалось, не получалось. Жена ходила на обследования, он тоже сходил пару раз — да нет, нет никаких болезней или бесплодия, только вот и детей тоже нет. Жена предлагала усыновить или удочерить, доходов хватает, по бумагам всё у них в порядке, но Дейв был против. Он не хотел чужих, мало ли что. А зарабатывал он достаточно, чтобы купить свой дом, когда жена забеременеет, наконец. Они часто ссорились, никогда не признаваясь ни себе, ни друг другу, что причина ссор — в их медицински опровергнутом бесплодии. Ссоры всегда кончались одинаково — его они будто заводили, возбуждали как драка, и самым простым было бы увести его в спальню, но её выматывали крики и оскорбляли немые обвинения, она после не подходила к нему по нескольку дней, он спал на диване в зале.
*
О, эта музыка не могла не звучать повсюду, не могла не забираться в душу, сворачиваясь там маленьким тёплым комочком. Нам всем нужно тепло, его так не хватает и в самый жаркий день. Это тепло, такой сладкий мотив, такое тихое счастье, как поцелуй, как твой поцелуй, мой мальчик, который невозможно забыть. Такой поспешный, неловкий, но искренний — из самой глубины страсти и жажды. Ошибки юности понимаешь только повзрослев. И он, Курт, всё исправит, он впишет этот поцелуй в возвращённую и обновлённую «Мечту», вернётся — и впишет, как память о прошлом, об исковерканном и отброшенном. В конце концов, автор может и вписывать в уже законченное произведение, переделывать его, пока жив — в этом его право, но и обязанность. Особенно перед мечтой.
В середине августа, когда жара навалилась на Лайму, Курт вернулся в город. Пустые улицы и неподвижность, закрытые шторами окна, забившиеся в остатки тени бездомные животные. Тонкая блузка-ловец воздуха, ещё не уничтоженного жарой, огромные тёмные очки, веер в руках, соломенная широкополая шляпа — Курт шёл по Лайме, но с каждым шагом всё ощутимей горячая неподвижность улиц заполняла каждую клетку неукрытого тканью тела, тяжелели руки, а сердце будто расширилось и наконец, вовсе остановилось в груди.
*
Он уходил рано утром, обедал в городе, а возвращался слишком поздно для семейного ужина, который мог происходить в любое время, как сложится, — детей-то у них не было, жили они только вдвоём. Впрочем, он никогда не изменял жене.
— А это ещё что за чудик?
— Это вообще мужик или баба?
— Давайте работать, — оборвал их разговор Дейв, — жара адская, а нам ещё укатывать дорогу.
— А ты как думаешь, мужик или баба?
— Проверь!
— Сам проверяй!
— Но это тебе интересно!..
— Какого хрена…
— Погодите, чудику вроде плохо.
— Мать вашу! — Чтобы прекратить трепотню, пришлось Дейву самому убирать с улицы бесчувственного педика.
Неудивительно, что в такой жаре ему стало плохо — от него разило скотчем за три метра.
— Эй, ты там чего? Оно мёртвое, что ли? Чего ты стоишь над ним, шеф?
«Помогите мне» — из серо-жёлтой пыли, жалкий, в потёртом костюме из какой-то парчи, будто из гардероба заштатного мюзикла, с бутафорским испанским веером, по уши замазанный косметикой, которая не могла скрыть желтоватую бледность кожи, Курт Хаммел тянулся за помощью, его пальцы заметно дрожали.
«Я споткнулась», — сквозь шум в ушах услышал Дейв.
«Я вас знаю?» — продолжало лепетать то, что раньше было…
— Бен! — крикнул Дейв, отступая. — Бен, помоги, а мне работать надо.
И — убедившись, что помогут, — отвернуться, отойти, забыть и чем скорей, тем лучше. И не вспоминать, пока вечером Стелла не напомнит. Как всегда в маленьких городах — все всё знают, никто не может держать язык за зубами. Что-то случилось на прожаренном солнцем, пустынном перекрёстке, где и машин-то почти нет, потому что дорога вся в выбоинах и нуждается в ремонте. Но всё равно к вечеру шептать будут по всей Лайме.
— Дейв, мой руки и иди к столу, ты слышишь?
— Сейчас, — коротко бросил он, хотя обычно отвечал хотя бы на одно слово длинней, но сегодня было не до нежностей.
—Ты слишком мрачен, Дейв, поссорился с кем-нибудь на работе?
— Просто устал.
Остаток обеда прошёл в обычной молчаливой солидарности нежелания беседы. И только за десертом Стелла сделала ещё одну попытку:
— А всё-таки ты поссорился.
— О чём ты?
— Вы с Беном подрались, Милли он сказал, что это из-за какого-то бродяги. Не похоже на тебя, Дейв. Расскажешь?
— Нет, — отрезал он и вышел из-за стола.
— Вот и поговорили, — шепнула она своему куску пирога.
*
— Мне бы хотелось чашечку чая, — невидимый собеседник согласно кивнул, и Курт продолжил, — вы не можете себе представить, какая жара на улице! От неё просто некуда деться.
Он сидел на перекрёстке в тени супермаркета прямо возле трубки кондиционера. Он уже успел собрать себе в пластиковый стакан немного воды: кондиционер в такой духоте работал на полную мощность, и вода в стаканчик собиралась быстро.
— Не представляешь, дорогая, как трудно сейчас поддерживать соответствующий внешний вид. Мужчины любят, когда девушка легка и воздушна, а тут такая духота!
— Что? — неожиданно раздалось в ответ. — Вы мне… сэр?
— Если бы я был сэром, то подарил бы веер тебе. Но не могу… без него, да ещё без этой воды я иссохну и умру. Сгорю прямо здесь, — и короткий мелодичный смешок.
Девушка, лет семнадцать или немного больше, золотоволосая, нежная, словно первый весенний ветерок, глядела на него с лёгким сочувствием и почти без брезгливости.
— Ты будто пришла из сказки, — закрывая глаза, прошептал Курт, — или из моей «Мечты».
— Сэр, — испуганно сказала девушка, — вам плохо?
— А теперь уходи, — не слыша её, продолжил Курт, — мне пора спать.
*
— Что ты делаешь здесь, Дейв?
— Иду на работу.
— Кошмар, да?
— Что?
Стив кивнул на привалившегося к стене под кондиционером оборванца. Глаза закрыты, на щеках нездоровый румянец, рот слегка приоткрыт и можно разглядеть, как дрожат губы, когда оборванец тяжело выдыхает горячий воздух.
— Дрянь, — бросил Дейв. — Мне пора.
Он ушёл, молча кивнув Стиву на прощание.
А возвращался Дейв уже вечером, конечно, той же дорогой. С чего бы менять удобный маршрут? По каким таким особенным причинам? Или по какой причине? Что за причина, по которой ему совсем не светит возвращаться домой?
Эта причина — вонючая, в блёстках и тряпках, пьяная, но упрямо, невыносимо заносчивая, как прежде — легко устранима, если подумать. Кто станет церемониться с бомжем, да ещё и таким грязным?
— Нежная Кэролайн, — выпевал полуузнаваемый теперь голос, — моя нежная, нежная, нежная Кэролайн.
Духота ночи пополам с темнотой сковывала Дейва, связывала по рукам и ногам, запихивала в рот свой чёрный душный влажный кляп, и трудно было дышать.
— Нежная моя Кэролайн, побудь со мной… или Стейси? Волшебное видение, я помню тебя крохотной малышкой… правда, она прелестна… правда, она чудесна… бесценна… Ведь так прекрасно то, что создано любовью!
*
Вчера она приходила к нему снова. Принесла полную бутылку ледяной воды — «Только из морозилки, лёд даже не растаял. Возьмите, пожалуйста», а ещё какой-то еды в плетёной корзинке. Так бывает только в мюзиклах, и он охотно подыграет этому мюзиклу. Милая девочка, голубоглазая и нежная Стейси, помоги мне, раз больше никто не может помочь.
Когда-то давно он целовался со светловолосой девушкой, наивной и потому очаровательной. Может, стоит попытаться вновь? Стейси не предаст его, ведь она помнит, как он когда-то помогал её брату.
А потом, когда он немного придёт в себя, когда он приведёт себя в порядок, он, наконец, позвонит Блейну и поговорит насчёт «Мечты». Блейн поймёт, конечно же, непременно поймёт и поддержит — как всегда понимал и поддерживал. А то, что было… тогда, между ними, — просто недоразумение, недопонимание. Курт сорвался, потому что слишком много работал, до остатка отдавая себя «Мечте», а это тяжело, когда близкий человек срывается, Блейн не выдержал, но он только хотел помочь.
*
— Только не говори мне, что ты плохо себя чувствуешь, а потому не пойдёшь на работу сегодня.
— А что?
— Дейв! Ты не болеешь — это раз, и ты прекрасно знаешь, что ко мне сегодня придут на сеанс — это два.
— Значит отмени. Я остаюсь.
— Ты не можешь…
— Могу.
Стояли тягучие долгие дни, мерзкие, как кипячёная тёплая вода, когда так нужна свежесть.
*
Самое невыносимое, малышка, когда туфли и сумочка из разных опер. Они обязаны подходить друг другу.
— Я знаю один пустырь, — сказала Стейси, присев рядом. — Там собирались что-то строить, а потом забросили. И там трейлер стоит, пустой и никому не нужный. Пойдёте туда? Это почти настоящий дом.
— Мне так много нужно с собой взять.
— Что? У вас ничего нет.
— Как?.. А эти альбомы, фотографии, шляпные коробки, шарфы… шарфов так много, что если их связать, то можно укутывать саму матушку Землю во время простуды. А ещё контракты актёров, ни в коем случае их нельзя забыть. Контракты — это так важно, ты знаешь? Стоит не там поставить подпись… о, самые страшные вещи могут произойти. Всегда смотри, что подписываешь, милая. Не доверяя никому. И всегда читай контракты… И ещё чистовик сценария… я постоянно что-то там правил… Чистовик отпечатан на самой гладкой, самой белой бумаге…
— Я помогу вам всё забрать, — растерянно кивнула Стейси. В её глазах стояли слёзы.
Так важно, чтобы зрители плакали именно тогда, когда этого хотят автор и актёры. Это важно для самой мысли произведения. И такая будет жалость, если они станут вместо этого смеяться.
*
Невольно девочка, мечтающая творить добро, становится причиной супружеских разногласий. К Стелле заглянула Стейси Эванс, чтобы попросить воды для своего нового знакомого, а ещё какую-нибудь ненужную подушку и, может, старое постельное бельё. У семьи Карофски непременно что-нибудь найдётся, а Стелла такая добрая.
— Это мистер…
— О, не нужно, я слишком плохо выгляжу, чтобы быть представленным такой милой девушке.
— Он недавно в городе… ему негде жить. А сейчас такие дни, как февральские морозы, но только летом. Жарко.
— Трейлер, — живо сказала Стелла, мгновенно проникшись сочувствием к пёстро-потрёпанному молодому человеку.
— Да-да, я туда его и веду. Но мне нужно…
— Я поищу.
— Девушки, — язык слегка заплетался, но получилось всё равно проникновенно, — понимаете друг друга с полуслова. Кстати, я… не сочтите меня наглецом, но нет ли у вас чего-нибудь покрепче воды? Всего пару глотков… у меня низкое давление, от жары особенно плохо… а крепкий алкоголь бодрит.
— Да, конечно.
Минут через двадцать, когда они уже почти выходили из дома, вернулся Дейв — вернулся как раз, чтоб заметить яркий шарф, мелькнувший в окне. А потом увидеть, как Стелла на пороге прощается с этим уродом и какой-то блондиночкой в розовеньком платьице.
День был тяжёлый, слишком жаркий, слишком душный. Работа не клеилась, парни норовили сваливать то поссать, то покурить — всё в тени деревьев, да ещё Боб приволок пиво — понадеявшись, что Дейв не заметит. От такого кто угодно взбесится, но там, с парнями, он себя сдержал, понимая, что им нелегко.
А тут — одного взгляда на цветной шарф хватило, чтоб Дейв не выдержал.
— Пусть он сдохнет на улице!
— Что ты кричишь, будто тебя режут?
— Зачем ты с ним разговаривала? Зачем ты приводила его сюда, в наш дом? Этого урода?
— Это просто нищий бездомный человек! А ты кричишь так, будто он убил у тебя отца и мать.
Дейв смолчал, а она продолжила:
— Даже если он и сделал тебе что-то плохое, это всё в прошлом, он понёс наказание.
— Зачем ты его привела в наш дом, Стелла?
— Чтобы дать воды! Там жарко! Собачьи дни! Собаку бы ты пожалел, а это человек.
— Это тварь. И ты тварь, если позволяешь себе такое.
— Придержи язык, Дэвид.
— Заткнись! — закричал он, но крик этот только разозлил его, он занёс руку, чтобы ударить жену, но в последний момент удержался, и раскрытая ладонь прошла над столом, сметая тарелки, чашки, солонку.
— Ну, всё! — Стелла в слезах вскочила из-за стола. — Ты зверь, ты чокнутый, а я так хотела… но теперь ты даже не узнаешь, потому что я ухожу от тебя!
Она выбежала из комнаты.
— Стелла! — закричал он, будто очнувшись от звука хлопнувшей входной двери. — Стелла, вернись!
По лицу Дейва бежали ручейки пота.
*
О, «Мечта», как недоступна ты сейчас, как далека! Дальше радуги, за радугой, и рукой не достать, только мыслью.
— Это мне наказание, Стейси, — в порыве откровенности сказал он. В фургончике было прохладно, Стейси, милая, даже повесила розовую шторку на окно.
— О чём вы? — она как раз наливала ему воды в собственную, принесённую из дома кружку.
— Ты веришь, милая девочка, чудесное видение, добрый гений, что человек может совершить такую ошибку, которую ни за что не простит себе, какие бы хорошие дела он ни творил после?
— О чём вы, сэр? — спросила Стейси, и в её ясных голубых глазах любопытство теперь смешивалось с жалостью.
— Об ошибках, Стейси, о самых печальных и самых непростительных ошибках.
— О, — пробормотала она, — я думаю… я думаю, вы искупили все свои ошибки.
Он выдержал паузу — неловко вытер глаза, рукой, нет времени тянуться за платочком, — и принялся рассказывать, запинаясь, временами замолкая, будто бы погружаясь глубоко-глубоко в свои мысли:
— Жил-был, Стейси, — ты ведь знаешь, так начинаются сказки, а это самая настоящая сказка, не потому что со счастливым концов, а потому что страшная.
Здесь он как раз замолк ненадолго, а она, вся похолодев, как и положено слушателю в этот момент, ждала продолжения, боясь пошевелиться.
— Итак, — вздохнул Курт, выходя из задумчивости, — жил-был мальчик. Он не был счастливым, с ним почти никто не дружил, не говоря уж о большем, зато многие, о, многие только и делали, что издевались над ним. Одним из самых злых его врагов был… другой мальчик, нам ни к чему сейчас имена.
— Это вы о себе, да? Вы были тем мальчиком, которого никто не любил?
Малышка так чувствительна и, конечно, сделала верный вывод. Он кивнул — неуверенно, чтобы не понять, кивнул он или покачал головой.
— Как быстро ты догадалась, моя девочка, — печально вздохнул Курт и с тоской посмотрел на кружку с водой в её руке: она не нальёт ему ничего крепче, увы, а ему бы так это не повредило! — но вернёмся к тому, другому, мальчику.
— Злому? — нахмурилась Стейси.
— Нет-нет, он вовсе не был злым, и ты сейчас поймёшь, почему.
Курт вздохнул и дрожащими пальцами потёр лоб. Он редко даже наедине с собой вспоминал всю эту историю. По-хорошему, её бы надо забыть, он никого не грабил и не убивал, он сам был жертвой, в конце концов.
— Первый мальчик, — продолжил Курт, — однажды тоже понял, что тот мальчик вовсе не злой, а… слабый.
—Зло всегда слабее, — тихо, но твёрдо сказала Стейси.
— Не перебивай, — раздражённо оборвал её Курт, но тут же прибавил: — Милое дитя, ты не представляешь, как тяжело всё это вспоминать.
Стейси побледнела и прикрыла рот руками.
— Так вот, он был слабый. Он… понимаешь, ему, на самом деле нравился первый мальчик. Но… не как друг, по-другому.
— Он был… был…
Милая Стейси слишком невинна, чтобы выговаривать такие слова, но достаточно ханжа, чтобы в её глазах немедленно мелькнуло отвращение.
— И однажды он подстерёг первого мальчика. И насильно… — вот теперь и правда очень не повредил бы виски, — поцеловал его.
— И? Что вы… что первый мальчик сделал?
— Сначала ничего, а потом, позже, на выпускном он сказал второму мальчику, что он слабый. И ничтожный. И заслуживает только… только…
Всхлипнул он почти искренне. Она торопливо протянула ему кружку с водой.
— Вы не виноваты, — уверенно сказала она.
— Хотел бы я так думать… но теперь всё позади. Ты помогаешь мне… а потом я всё-таки позвоню Блейну… я говорил тебе о Блейне? Это мой самый лучший друг! Он пришлёт денег… если захочешь, нам с тобой. И мы поедем вокруг света. Ты не веришь? Думаешь, я спятил? Но вот, у меня есть все документы… и номер мобильного Блейна.
— Вам нужно поспать. Вы так взволнованы. Лягте, пожалуйста.
Их руки ненадолго соприкасаются. И всё идёт так гладко, как может быть только в мечте.
*
Жена второй день ночевала у подруги или у матери — Дейв не вникал и не узнавал. Он знал, что она вернётся, и ждал этого без нетерпения или злости, но почти обречённо. Стелла не могла без мужа долго, больше двух-трёх дней, в этом смысле их брак удался. Он был с ней по-настоящему нежен тогда, хоть и молчал, как бы ей ни хотелось поговорить. И хорошо, что молчал, потому что, если вдуматься и вспомнить, то, кто знает, с кем он тогда становился так нежен. Однако Дейв не вдумывался и не вспоминал. Ему было достаточно умиротворения жены на следующее утро. Стелла служила чем-то вроде мерила нормального, правильного и в то же время верхним пределом его сил. Большего она не могла от него ждать. Впрочем, не об этом он думал, решительно шагая по улице к дому Эвансов.
— Мистер Эванс?
Он неловко чувствовал себя в этом чистеньком холле, где даже под плинтусом не найти ни пылинки, перед этим немного растерянным невысоким мужчиной в очень чистом, но довольно потёртом костюме. Эвансам уже давно не грозила нищета, но, кажется, те два или три года, когда они еле сводили концы с концами, навсегда изменили их отношение к деньгам.
— Мистер Карофски? Сэм…
— Я не к нему. — С Сэмом Эвансом они изредка встречались, ещё реже пили по кружке пива за просмотром футбола, ещё реже играли в футбол с другими парнями, и почти никогда не говорили. — Я по поводу вашей дочери.
— Стейси? — Эванс побледнел и заморгал круглыми голубыми глазами. — Что… с ней? Она что-то натворила?
Дейв помолчал, подбирая слова.
— Мне кажется, что она связалась с дурной компанией.
— Дурной… о, вы имеете в виду того несчастного? Но в этом нет ничего дурного. Стейси всегда была доброй девочкой. Она просто показала ему этот трейлер и дала ему какие-то старые вещи… и иногда приносит еды и воды. Но всё это с моего разрешении. Не можем же мы допустить, чтобы в нашем городе человек умирал от голода, мистер Карофски!
— Наш город, — с трудом сдержав гнев, сказал Дейв, — очень маленький. И слухи в нём ползут быстро, мистер Эванс.
— Какие слухи? — оскорбился тот так сильно, что даже уши покраснели. — Моя дочь разумная и… и приличная. Она не… не… не станет поступать… неправильно. Тем более втайне от меня.
— Я не о ней сейчас, а об этом, как вы сказали, «несчастном».
— Он, кажется, учился с вами? И с Сэмом, верно? Талантливый мальчик был.
Перед глазами поплыла красная пелена. И Дейв выпалил то, что дал себе слово не говорить ни в коем случае:
— Некоторые его таланты очень пригодились в Голливуде. И это не пение.
— Вы о чём?
Чёртов благопристойный папаша отличался редкой тормознутостью! Дейв провёл ладонью по глазам, прогоняя пелену. Наорать на Эванса, выложить всё, что он знал — не лучший выход. Его спустят с лестницы, назовут психом, могут даже вызвать полицию — и хуже всего: не поверят.
— О том, — вдох и выдох, — этого талантливого… мальчика в своё время, — вдох, выдох и совершенно не те слова: — В своё время перетрахал весь Голливуд. А сейчас он охмуряет вашу дочку, ясно? Вы представляете, как ей будет больно, когда она поймёт, с кем связалась? А она…
— Что?.. — очнулся Эванс. — Простите, я вас не так понимаю, но… он что? Охмуряет?
— Охмуряет! Заигрывает! Вовсю свою роль играет! Он же прекрасный актёр, пока дело не доходит до сцены! Он просто пользуется ей! Чтобы вылезти из того дерьма…
— Простите, — папаша жертвы вытер лоб, — а вы-то откуда знаете?
— Справки навёл, — после паузы ответил Дейв. — И вы же сами говорите, что я с ним учился. Я просто знаю.
— Справки?..
— Умудрился потерять права на свой собственный мюзикл. Потом запил. Теперь вот приполз сюда. — Снова вдох и выдох: — У вас очень милая дочка. Добрая. И красивая. А этот… эта мразь только разобьёт ей сердце.
*
Конечно, жалкий розовый ситец не сдерживал горячие лучи, но нагретый солнцем трейлер был всё-таки лучше улицы, где плавился асфальт. Улица обладала лишь одним несомненным достоинством: там всегда были люди — в проезжавших мимо машинах, за окнами домов, магазинов — и люди не оставляли места глубоким раздумьям, а виски — купленный на оставшиеся сбережения и припрятанный от Стейси — добавлял миру мягкости. Иногда, прогуливаясь по Лайме, Курт чувствовал, как серая пелена немного развеивается, как он будто приходит в себя. И ещё пару дней — и всё станет как прежде. Он сможет вернуться, обогащённый новым опытом, обновлённый чувствами милого и невинного создания.
В дневные долгие часы одиночества и полутрезвости Курт принимался писать Блейну. Стейси принесла ручку и несколько листков бумаги — он уверил её, что начнёт новый мюзикл, он был так убедителен, что почти поверил сам — и Курт мог писать эти письма, которые, когда Стейси как всегда забежит его проведать ближе к вечеру, он все вместе аккуратно сложит и отдаст ей. Она читать не станет, запечатает их в конверт, надпишет адрес, который он скажет ей, сохранившийся в его сердце адрес — и бросит на почте в ящик. (Так старомодно. Но выпрашивать мобильник, чтобы позвонить, Курт не будет.) Останется только ждать ответ. Скорый и полный просьб вернуться.
— Стейси, это ты? — не поднимая головы от письма, сказал он. — У меня к тебе просьба…
Он осёкся, потому что отвёл взгляд от аккуратных строчек и увидел её лицо — соединение горя и разочарованной злости. И быстро спросил:
— Что тебе наговорили? — Голос потерял распевность, став резким и почти деловым.
— Мне… папа сказал, что вы… нечестный человек.
— Преступник?
Она замялась, во взгляде мелькнуло сомнение.
— Нет… нечестный в другом смысле. Вы… — она закрыла ладонями лицо. Так проще выговорить самое неприятное. — Вы пользовались моей наивностью.
— И это тебе ничего не стоило! — почти взвизгнул Курт.
Пользовался! Наивностью! Ты, милая моя, просто просишь, чтоб тобой попользовались — а он всего-то просил крыши над головой, еды и бумагу с ручкой, другие просили бы больше — тебя саму. Вот и сравнивай.
— Стоило, — всхлипнула она. — Я поверила, что вы жертва. Что вы несчастный и просто невезучий. Что вы… болеете из-за каких-то бед в прошлом и не… не совсем понимаете, где вы и что вы.
— Но так и есть, Стейси, — сделал последнюю попытку он.
— Всё вы понимаете! Папа мне рассказал о вас! И о том, что вы… больной! Не из-за страданий, а потому что… потому что в вас что-то не так, неправильно…
Она задохнулась, вытерла слёзы и бросилась зачем-то к окошку.
— Я ещё… тут шторку вешала… да ничего бы не случилось, если б кто и заглянул!
Стейси сорвала с окна этот розовый квадрат материи и швырнула его на пол. Курт охнул, закрывая лицо.
Позже, когда Стейси уже ушла, Курт долго бродил по улицам. Мерцали ночные фонари, из-за света которых не разглядеть звёзд; застыли в безветренной неподвижности ветки деревьев. Ночью не становилось прохладней. Но ночь — словно извиняясь за кошмарный день — подкинула ему подарок, скромный, почти подачку: нетрезвая компания подростков шумела за гаражами. Курт побрёл к ним, надеясь хотя бы на сигарету — чёрт с ним, с дымом, с вредом для голоса. Уже не важно. Но едва заметив его, компания разбежалась — кажется, приняли за кого-то другого. Может, за чьего-нибудь отца, мать, полицейского… или маньяка. И Курту досталось шесть или семь наполовину полных бутылок пива.
Утро он встречал у знакомого кондиционера.
*
И если неверно соединить цвета — к примеру, красный и зелёный, что получится? Может получиться, если подойти к этому смешению со вкусом, но какой редкий дар этот вкус, ты себе не представляешь! А красный, чистый красный, не бордовый, не оранжевый, не розовый, а чистый красный — это всегда плохой выбор, слишком резкий цвет, его ничем не смягчишь.
— Заткнись.
— Что? О, мистер, я, кажется, не знаю вас, или мы где-то встречались, эта жара, от неё мутится в глазах, я вас не рассмотрю как следует.
— Ты знаешь меня, — глухо бормочет Дейв.
Было удивительно легко взять его на руки. Он почти ничего не весил. И незаметно унести его с улицы в дом тоже не составило труда, потому что он не кричал, а только удивлённо смотрел, будто это правда, что они не были знакомы.
— Не узнаёшь? — Дейв опустил его, лёгкого, дурно пахнущего какой-то смесью удушающе сладких дешёвых духов, пыли и алкоголя, на кровать. — Не помнишь.
Дейв провёл указательным пальцем от горла и до середины груди Курта:
— А так?
И то ли от этого жеста, то ли от странной гримасы на лице, таком сейчас к нему близком, Курт закричал и попытался закрыться руками.
— Тише. Этого уже не избежать. Это было с самого начала. Тише.
*
Белое летом — не лучший выбор, вы знаете? Почему бы вам не попробовать бежевое? Только не лён, он слишком плотный, и покрой вашей одежды кажется мне чересчур строгим — это фрак? Сюртук? Слишком длинное для пиджака. Летнее пальто? О, очень смело… Но почему бы не внести разнообразие ленточкой, цветочком или яркими перчатками? Вы подадите мне руку? Это было бы так галантно с вашей стороны. И, да, мы же не представлены.
*
— Что здесь происходит? Почему у нас перед домом скорая? Дейв, с тобой всё в порядке?
— Стелла? Да, Стелла. Это забрали того бомжа. Он совсем чокнулся.
— Бедняга. Но там о нём позаботятся. Ты в порядке?
— Да, Стелла. Ты вернулась?
— Только чтобы забрать кое-что… важное…
— Останься, — он поймал её за талию и прижался щекой к складкам платья на животе.
— Дейв, — её голос от волнения стал глубже, осторожно, она погладила завитки волос на его затылке, — ребёнок. У нас получилось.
— Ребёнок, — повторил он и отстранился, вы пустил её из объятий, — у меня очень грязные руки, Стелла. Пойду их вымою.
* Странные это дни, бездыханные какие-то, когда людей так будто и подталкивает что-то совершать поступки, о которых после они будут несомненно сожалеть. (Натали Бэббит «Вечный Тук», пер. Ариадны Мартин)
Название: Dog Days
Фэндом: glee
Пейринг: куртофски в каком-то смысле, Курт/Стейси Эванс в каком-то смысле, Дейв/НЖП в каком-то смысле
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма, ангст
Размер: ~4600 слов
Предупреждения:
Комментарий: стописят лет назад мы решили написать аж целый цикл разнокалиберных АУ-шек разной степени ужоснаховости. Цикл называется «Over the Rainbow», это первый фик оттуда.
These are strange and breathless days,
the dog days, when people are led to do things
they are sure to be sorry for after.
(Natalie Babbitt «Tuck Everlasting»)*
В «Мечте» было пять актовВ «Мечте» было пять актов, много эмоциональных перипетий для главных героев, чувствительных песен, весёлых танцев, проникновенного держания за руки и волшебный хэппи-энд — всё, что надо для бродвейского мюзикла. Параллели со «Страной Оз» были достаточно тонкими, чтобы не бросаться в глаза, но в то же время сплетать прочную основу и добавлять смысловых оттенков. Декорации и костюмы подбирались тщательно и создавались с любовью.
Самой чудесной, самой любимой была сцена, где героиня — когда все опасности позади, добро и любовь победили, и вот-вот начнётся последняя песня, но отчего-то влюблённые никак не решатся взяться за руки и поцеловаться, — неожиданно спотыкается и падает прямо в объятья любимого. И тихо говорит: «Я споткнулась». И нет в зрительном зале ни одного, кто не заморгал бы быстрей, прогоняя слёзы, или не вытер их рукой или платочком.
Такова была «Мечта» Курта Хаммела, которую он начал писать ещё в старшем классе школы, и не отступал, расширяя сюжет и облекая в действие эфемерные грёзы. Бродвей — не страна Оз, как жизнь далека от райских кущ, но «Мечта» стоила усилий и жертв. Она была прекрасна — как мечта. И как мечта скоро — впрочем, не так уж скоро! столько лет прошло! — растворилась в реальности, выскользнула из пальцев, которым оставалось хватать воздух.
— Но я, — бесконечно повторял он, адресуясь к невидимому собеседнику, — ещё не сдался. Ещё не опустил рук. Я верну её себе, понимаешь? Только сначала нужно проведать кое-кого. Они там меня заждались.
*
Жара стояла невыносимая. Духота, гуще которой только иссохшая от жажды земля, заменила собой воздух, высосала ветер и плотно, как целлофановая плёнка, обтягивала тела людей. Она наваливалась, вдавливалась в землю и во всё, что её населяло, отупляющая, отягчающая жара.
Работать в такую погоду на улице — да легче сразу подохнуть. Выливаешь на себя литры воды, а она — такая же горячая и вязкая, как асфальт под ногами — мгновенно испаряется с кожи. А пить нельзя — как же работать, когда в животе аквариум? «Зато ад нам теперь не страшен», — шутили ребята. «Откуда вы знаете, может, нас в чертей готовят», — отвечал он им, а они хохотали, пусть и слегка натянуто — не такая уж сложная шутка, но для них сложновато. О чертях эти парни думать не привыкли, только о футболе.
И погода к смеху не располагала. На улице в конце июля и начале августа работа сводится к механическому, до капли выжимающему труду, когда главное не думать о том, как же жарко. Всё сводится к одному, и ещё одному, и следующему усилию — довести любое начатое движение до конца.
*
Город встречал его музыкой, песенкой уличного попрошайки, чем-то вроде «Эглантины»… «Клементины»… «Эрнестины»?.. А, кто разберёт эти уличные песенки, с их витиеватыми названиями! Все на один мотив, с одинаковыми словами — о брошенности, разбитых мечтах и потерянной любви.
Любой город встречает его музыкой, как пальмовыми приветствиями, как чепчиками, как криками «бис» и аплодисментами. Наверняка Лайма скучала по нему. За столько лет она не могла не понять, насколько он ей необходим, что ей без него скучно, она зарастает бытом и пылью без него. Сколько, кстати, лет прошло? Двенадцать-тринадцать? Ну, кто станет считать годы, если только они не отделяют тебя от чего-то, если, скажем, на пятнадцатом повороте лабиринта времени тебя не ждет что-то.
Он пробудет здесь недолго, а потом назад, в Нью-Йорк, навстречу мечте, возвращать «Мечту»!
*
По-прежнему громоздкий, но теперь выше и крепче, уверенней, чем в школе, вроде как из тех, о которых говорят «крепко стоит на ногах», Дэвид Карофски, судя по всему, знал цену жизни. В тридцать мужчина либо завёл семью и умеет её содержать, либо может смело прыгнуть с крыши дома повыше, всё равно в обществе ему не место. По мнению многих друзей Дейва, а может, и всех, он не вдавался в подробности, с неженатых следовало бы брать налог в пользу молодых семей. Потому что в обществе, которое претендует на справедливость, доходы должны быть распределены в соответствии с объективными нуждами. Ни к чему неженатикам много денег. Им заработать легче, а тут надо пахать в два-три раза больше, а если ещё дети? У них у всех были дети, у Дейва не было. Тридцать — солидный возраст, пора уже второго заводить, если, скажем, в двадцать пять женился, как Дейв. Но не складывалось, не получалось. Жена ходила на обследования, он тоже сходил пару раз — да нет, нет никаких болезней или бесплодия, только вот и детей тоже нет. Жена предлагала усыновить или удочерить, доходов хватает, по бумагам всё у них в порядке, но Дейв был против. Он не хотел чужих, мало ли что. А зарабатывал он достаточно, чтобы купить свой дом, когда жена забеременеет, наконец. Они часто ссорились, никогда не признаваясь ни себе, ни друг другу, что причина ссор — в их медицински опровергнутом бесплодии. Ссоры всегда кончались одинаково — его они будто заводили, возбуждали как драка, и самым простым было бы увести его в спальню, но её выматывали крики и оскорбляли немые обвинения, она после не подходила к нему по нескольку дней, он спал на диване в зале.
*
О, эта музыка не могла не звучать повсюду, не могла не забираться в душу, сворачиваясь там маленьким тёплым комочком. Нам всем нужно тепло, его так не хватает и в самый жаркий день. Это тепло, такой сладкий мотив, такое тихое счастье, как поцелуй, как твой поцелуй, мой мальчик, который невозможно забыть. Такой поспешный, неловкий, но искренний — из самой глубины страсти и жажды. Ошибки юности понимаешь только повзрослев. И он, Курт, всё исправит, он впишет этот поцелуй в возвращённую и обновлённую «Мечту», вернётся — и впишет, как память о прошлом, об исковерканном и отброшенном. В конце концов, автор может и вписывать в уже законченное произведение, переделывать его, пока жив — в этом его право, но и обязанность. Особенно перед мечтой.
В середине августа, когда жара навалилась на Лайму, Курт вернулся в город. Пустые улицы и неподвижность, закрытые шторами окна, забившиеся в остатки тени бездомные животные. Тонкая блузка-ловец воздуха, ещё не уничтоженного жарой, огромные тёмные очки, веер в руках, соломенная широкополая шляпа — Курт шёл по Лайме, но с каждым шагом всё ощутимей горячая неподвижность улиц заполняла каждую клетку неукрытого тканью тела, тяжелели руки, а сердце будто расширилось и наконец, вовсе остановилось в груди.
*
Он уходил рано утром, обедал в городе, а возвращался слишком поздно для семейного ужина, который мог происходить в любое время, как сложится, — детей-то у них не было, жили они только вдвоём. Впрочем, он никогда не изменял жене.
— А это ещё что за чудик?
— Это вообще мужик или баба?
— Давайте работать, — оборвал их разговор Дейв, — жара адская, а нам ещё укатывать дорогу.
— А ты как думаешь, мужик или баба?
— Проверь!
— Сам проверяй!
— Но это тебе интересно!..
— Какого хрена…
— Погодите, чудику вроде плохо.
— Мать вашу! — Чтобы прекратить трепотню, пришлось Дейву самому убирать с улицы бесчувственного педика.
Неудивительно, что в такой жаре ему стало плохо — от него разило скотчем за три метра.
— Эй, ты там чего? Оно мёртвое, что ли? Чего ты стоишь над ним, шеф?
«Помогите мне» — из серо-жёлтой пыли, жалкий, в потёртом костюме из какой-то парчи, будто из гардероба заштатного мюзикла, с бутафорским испанским веером, по уши замазанный косметикой, которая не могла скрыть желтоватую бледность кожи, Курт Хаммел тянулся за помощью, его пальцы заметно дрожали.
«Я споткнулась», — сквозь шум в ушах услышал Дейв.
«Я вас знаю?» — продолжало лепетать то, что раньше было…
— Бен! — крикнул Дейв, отступая. — Бен, помоги, а мне работать надо.
И — убедившись, что помогут, — отвернуться, отойти, забыть и чем скорей, тем лучше. И не вспоминать, пока вечером Стелла не напомнит. Как всегда в маленьких городах — все всё знают, никто не может держать язык за зубами. Что-то случилось на прожаренном солнцем, пустынном перекрёстке, где и машин-то почти нет, потому что дорога вся в выбоинах и нуждается в ремонте. Но всё равно к вечеру шептать будут по всей Лайме.
— Дейв, мой руки и иди к столу, ты слышишь?
— Сейчас, — коротко бросил он, хотя обычно отвечал хотя бы на одно слово длинней, но сегодня было не до нежностей.
—Ты слишком мрачен, Дейв, поссорился с кем-нибудь на работе?
— Просто устал.
Остаток обеда прошёл в обычной молчаливой солидарности нежелания беседы. И только за десертом Стелла сделала ещё одну попытку:
— А всё-таки ты поссорился.
— О чём ты?
— Вы с Беном подрались, Милли он сказал, что это из-за какого-то бродяги. Не похоже на тебя, Дейв. Расскажешь?
— Нет, — отрезал он и вышел из-за стола.
— Вот и поговорили, — шепнула она своему куску пирога.
*
— Мне бы хотелось чашечку чая, — невидимый собеседник согласно кивнул, и Курт продолжил, — вы не можете себе представить, какая жара на улице! От неё просто некуда деться.
Он сидел на перекрёстке в тени супермаркета прямо возле трубки кондиционера. Он уже успел собрать себе в пластиковый стакан немного воды: кондиционер в такой духоте работал на полную мощность, и вода в стаканчик собиралась быстро.
— Не представляешь, дорогая, как трудно сейчас поддерживать соответствующий внешний вид. Мужчины любят, когда девушка легка и воздушна, а тут такая духота!
— Что? — неожиданно раздалось в ответ. — Вы мне… сэр?
— Если бы я был сэром, то подарил бы веер тебе. Но не могу… без него, да ещё без этой воды я иссохну и умру. Сгорю прямо здесь, — и короткий мелодичный смешок.
Девушка, лет семнадцать или немного больше, золотоволосая, нежная, словно первый весенний ветерок, глядела на него с лёгким сочувствием и почти без брезгливости.
— Ты будто пришла из сказки, — закрывая глаза, прошептал Курт, — или из моей «Мечты».
— Сэр, — испуганно сказала девушка, — вам плохо?
— А теперь уходи, — не слыша её, продолжил Курт, — мне пора спать.
*
— Что ты делаешь здесь, Дейв?
— Иду на работу.
— Кошмар, да?
— Что?
Стив кивнул на привалившегося к стене под кондиционером оборванца. Глаза закрыты, на щеках нездоровый румянец, рот слегка приоткрыт и можно разглядеть, как дрожат губы, когда оборванец тяжело выдыхает горячий воздух.
— Дрянь, — бросил Дейв. — Мне пора.
Он ушёл, молча кивнув Стиву на прощание.
А возвращался Дейв уже вечером, конечно, той же дорогой. С чего бы менять удобный маршрут? По каким таким особенным причинам? Или по какой причине? Что за причина, по которой ему совсем не светит возвращаться домой?
Эта причина — вонючая, в блёстках и тряпках, пьяная, но упрямо, невыносимо заносчивая, как прежде — легко устранима, если подумать. Кто станет церемониться с бомжем, да ещё и таким грязным?
— Нежная Кэролайн, — выпевал полуузнаваемый теперь голос, — моя нежная, нежная, нежная Кэролайн.
Духота ночи пополам с темнотой сковывала Дейва, связывала по рукам и ногам, запихивала в рот свой чёрный душный влажный кляп, и трудно было дышать.
— Нежная моя Кэролайн, побудь со мной… или Стейси? Волшебное видение, я помню тебя крохотной малышкой… правда, она прелестна… правда, она чудесна… бесценна… Ведь так прекрасно то, что создано любовью!
*
Вчера она приходила к нему снова. Принесла полную бутылку ледяной воды — «Только из морозилки, лёд даже не растаял. Возьмите, пожалуйста», а ещё какой-то еды в плетёной корзинке. Так бывает только в мюзиклах, и он охотно подыграет этому мюзиклу. Милая девочка, голубоглазая и нежная Стейси, помоги мне, раз больше никто не может помочь.
Когда-то давно он целовался со светловолосой девушкой, наивной и потому очаровательной. Может, стоит попытаться вновь? Стейси не предаст его, ведь она помнит, как он когда-то помогал её брату.
А потом, когда он немного придёт в себя, когда он приведёт себя в порядок, он, наконец, позвонит Блейну и поговорит насчёт «Мечты». Блейн поймёт, конечно же, непременно поймёт и поддержит — как всегда понимал и поддерживал. А то, что было… тогда, между ними, — просто недоразумение, недопонимание. Курт сорвался, потому что слишком много работал, до остатка отдавая себя «Мечте», а это тяжело, когда близкий человек срывается, Блейн не выдержал, но он только хотел помочь.
*
— Только не говори мне, что ты плохо себя чувствуешь, а потому не пойдёшь на работу сегодня.
— А что?
— Дейв! Ты не болеешь — это раз, и ты прекрасно знаешь, что ко мне сегодня придут на сеанс — это два.
— Значит отмени. Я остаюсь.
— Ты не можешь…
— Могу.
Стояли тягучие долгие дни, мерзкие, как кипячёная тёплая вода, когда так нужна свежесть.
*
Самое невыносимое, малышка, когда туфли и сумочка из разных опер. Они обязаны подходить друг другу.
— Я знаю один пустырь, — сказала Стейси, присев рядом. — Там собирались что-то строить, а потом забросили. И там трейлер стоит, пустой и никому не нужный. Пойдёте туда? Это почти настоящий дом.
— Мне так много нужно с собой взять.
— Что? У вас ничего нет.
— Как?.. А эти альбомы, фотографии, шляпные коробки, шарфы… шарфов так много, что если их связать, то можно укутывать саму матушку Землю во время простуды. А ещё контракты актёров, ни в коем случае их нельзя забыть. Контракты — это так важно, ты знаешь? Стоит не там поставить подпись… о, самые страшные вещи могут произойти. Всегда смотри, что подписываешь, милая. Не доверяя никому. И всегда читай контракты… И ещё чистовик сценария… я постоянно что-то там правил… Чистовик отпечатан на самой гладкой, самой белой бумаге…
— Я помогу вам всё забрать, — растерянно кивнула Стейси. В её глазах стояли слёзы.
Так важно, чтобы зрители плакали именно тогда, когда этого хотят автор и актёры. Это важно для самой мысли произведения. И такая будет жалость, если они станут вместо этого смеяться.
*
Невольно девочка, мечтающая творить добро, становится причиной супружеских разногласий. К Стелле заглянула Стейси Эванс, чтобы попросить воды для своего нового знакомого, а ещё какую-нибудь ненужную подушку и, может, старое постельное бельё. У семьи Карофски непременно что-нибудь найдётся, а Стелла такая добрая.
— Это мистер…
— О, не нужно, я слишком плохо выгляжу, чтобы быть представленным такой милой девушке.
— Он недавно в городе… ему негде жить. А сейчас такие дни, как февральские морозы, но только летом. Жарко.
— Трейлер, — живо сказала Стелла, мгновенно проникшись сочувствием к пёстро-потрёпанному молодому человеку.
— Да-да, я туда его и веду. Но мне нужно…
— Я поищу.
— Девушки, — язык слегка заплетался, но получилось всё равно проникновенно, — понимаете друг друга с полуслова. Кстати, я… не сочтите меня наглецом, но нет ли у вас чего-нибудь покрепче воды? Всего пару глотков… у меня низкое давление, от жары особенно плохо… а крепкий алкоголь бодрит.
— Да, конечно.
Минут через двадцать, когда они уже почти выходили из дома, вернулся Дейв — вернулся как раз, чтоб заметить яркий шарф, мелькнувший в окне. А потом увидеть, как Стелла на пороге прощается с этим уродом и какой-то блондиночкой в розовеньком платьице.
День был тяжёлый, слишком жаркий, слишком душный. Работа не клеилась, парни норовили сваливать то поссать, то покурить — всё в тени деревьев, да ещё Боб приволок пиво — понадеявшись, что Дейв не заметит. От такого кто угодно взбесится, но там, с парнями, он себя сдержал, понимая, что им нелегко.
А тут — одного взгляда на цветной шарф хватило, чтоб Дейв не выдержал.
— Пусть он сдохнет на улице!
— Что ты кричишь, будто тебя режут?
— Зачем ты с ним разговаривала? Зачем ты приводила его сюда, в наш дом? Этого урода?
— Это просто нищий бездомный человек! А ты кричишь так, будто он убил у тебя отца и мать.
Дейв смолчал, а она продолжила:
— Даже если он и сделал тебе что-то плохое, это всё в прошлом, он понёс наказание.
— Зачем ты его привела в наш дом, Стелла?
— Чтобы дать воды! Там жарко! Собачьи дни! Собаку бы ты пожалел, а это человек.
— Это тварь. И ты тварь, если позволяешь себе такое.
— Придержи язык, Дэвид.
— Заткнись! — закричал он, но крик этот только разозлил его, он занёс руку, чтобы ударить жену, но в последний момент удержался, и раскрытая ладонь прошла над столом, сметая тарелки, чашки, солонку.
— Ну, всё! — Стелла в слезах вскочила из-за стола. — Ты зверь, ты чокнутый, а я так хотела… но теперь ты даже не узнаешь, потому что я ухожу от тебя!
Она выбежала из комнаты.
— Стелла! — закричал он, будто очнувшись от звука хлопнувшей входной двери. — Стелла, вернись!
По лицу Дейва бежали ручейки пота.
*
О, «Мечта», как недоступна ты сейчас, как далека! Дальше радуги, за радугой, и рукой не достать, только мыслью.
— Это мне наказание, Стейси, — в порыве откровенности сказал он. В фургончике было прохладно, Стейси, милая, даже повесила розовую шторку на окно.
— О чём вы? — она как раз наливала ему воды в собственную, принесённую из дома кружку.
— Ты веришь, милая девочка, чудесное видение, добрый гений, что человек может совершить такую ошибку, которую ни за что не простит себе, какие бы хорошие дела он ни творил после?
— О чём вы, сэр? — спросила Стейси, и в её ясных голубых глазах любопытство теперь смешивалось с жалостью.
— Об ошибках, Стейси, о самых печальных и самых непростительных ошибках.
— О, — пробормотала она, — я думаю… я думаю, вы искупили все свои ошибки.
Он выдержал паузу — неловко вытер глаза, рукой, нет времени тянуться за платочком, — и принялся рассказывать, запинаясь, временами замолкая, будто бы погружаясь глубоко-глубоко в свои мысли:
— Жил-был, Стейси, — ты ведь знаешь, так начинаются сказки, а это самая настоящая сказка, не потому что со счастливым концов, а потому что страшная.
Здесь он как раз замолк ненадолго, а она, вся похолодев, как и положено слушателю в этот момент, ждала продолжения, боясь пошевелиться.
— Итак, — вздохнул Курт, выходя из задумчивости, — жил-был мальчик. Он не был счастливым, с ним почти никто не дружил, не говоря уж о большем, зато многие, о, многие только и делали, что издевались над ним. Одним из самых злых его врагов был… другой мальчик, нам ни к чему сейчас имена.
— Это вы о себе, да? Вы были тем мальчиком, которого никто не любил?
Малышка так чувствительна и, конечно, сделала верный вывод. Он кивнул — неуверенно, чтобы не понять, кивнул он или покачал головой.
— Как быстро ты догадалась, моя девочка, — печально вздохнул Курт и с тоской посмотрел на кружку с водой в её руке: она не нальёт ему ничего крепче, увы, а ему бы так это не повредило! — но вернёмся к тому, другому, мальчику.
— Злому? — нахмурилась Стейси.
— Нет-нет, он вовсе не был злым, и ты сейчас поймёшь, почему.
Курт вздохнул и дрожащими пальцами потёр лоб. Он редко даже наедине с собой вспоминал всю эту историю. По-хорошему, её бы надо забыть, он никого не грабил и не убивал, он сам был жертвой, в конце концов.
— Первый мальчик, — продолжил Курт, — однажды тоже понял, что тот мальчик вовсе не злой, а… слабый.
—Зло всегда слабее, — тихо, но твёрдо сказала Стейси.
— Не перебивай, — раздражённо оборвал её Курт, но тут же прибавил: — Милое дитя, ты не представляешь, как тяжело всё это вспоминать.
Стейси побледнела и прикрыла рот руками.
— Так вот, он был слабый. Он… понимаешь, ему, на самом деле нравился первый мальчик. Но… не как друг, по-другому.
— Он был… был…
Милая Стейси слишком невинна, чтобы выговаривать такие слова, но достаточно ханжа, чтобы в её глазах немедленно мелькнуло отвращение.
— И однажды он подстерёг первого мальчика. И насильно… — вот теперь и правда очень не повредил бы виски, — поцеловал его.
— И? Что вы… что первый мальчик сделал?
— Сначала ничего, а потом, позже, на выпускном он сказал второму мальчику, что он слабый. И ничтожный. И заслуживает только… только…
Всхлипнул он почти искренне. Она торопливо протянула ему кружку с водой.
— Вы не виноваты, — уверенно сказала она.
— Хотел бы я так думать… но теперь всё позади. Ты помогаешь мне… а потом я всё-таки позвоню Блейну… я говорил тебе о Блейне? Это мой самый лучший друг! Он пришлёт денег… если захочешь, нам с тобой. И мы поедем вокруг света. Ты не веришь? Думаешь, я спятил? Но вот, у меня есть все документы… и номер мобильного Блейна.
— Вам нужно поспать. Вы так взволнованы. Лягте, пожалуйста.
Их руки ненадолго соприкасаются. И всё идёт так гладко, как может быть только в мечте.
*
Жена второй день ночевала у подруги или у матери — Дейв не вникал и не узнавал. Он знал, что она вернётся, и ждал этого без нетерпения или злости, но почти обречённо. Стелла не могла без мужа долго, больше двух-трёх дней, в этом смысле их брак удался. Он был с ней по-настоящему нежен тогда, хоть и молчал, как бы ей ни хотелось поговорить. И хорошо, что молчал, потому что, если вдуматься и вспомнить, то, кто знает, с кем он тогда становился так нежен. Однако Дейв не вдумывался и не вспоминал. Ему было достаточно умиротворения жены на следующее утро. Стелла служила чем-то вроде мерила нормального, правильного и в то же время верхним пределом его сил. Большего она не могла от него ждать. Впрочем, не об этом он думал, решительно шагая по улице к дому Эвансов.
— Мистер Эванс?
Он неловко чувствовал себя в этом чистеньком холле, где даже под плинтусом не найти ни пылинки, перед этим немного растерянным невысоким мужчиной в очень чистом, но довольно потёртом костюме. Эвансам уже давно не грозила нищета, но, кажется, те два или три года, когда они еле сводили концы с концами, навсегда изменили их отношение к деньгам.
— Мистер Карофски? Сэм…
— Я не к нему. — С Сэмом Эвансом они изредка встречались, ещё реже пили по кружке пива за просмотром футбола, ещё реже играли в футбол с другими парнями, и почти никогда не говорили. — Я по поводу вашей дочери.
— Стейси? — Эванс побледнел и заморгал круглыми голубыми глазами. — Что… с ней? Она что-то натворила?
Дейв помолчал, подбирая слова.
— Мне кажется, что она связалась с дурной компанией.
— Дурной… о, вы имеете в виду того несчастного? Но в этом нет ничего дурного. Стейси всегда была доброй девочкой. Она просто показала ему этот трейлер и дала ему какие-то старые вещи… и иногда приносит еды и воды. Но всё это с моего разрешении. Не можем же мы допустить, чтобы в нашем городе человек умирал от голода, мистер Карофски!
— Наш город, — с трудом сдержав гнев, сказал Дейв, — очень маленький. И слухи в нём ползут быстро, мистер Эванс.
— Какие слухи? — оскорбился тот так сильно, что даже уши покраснели. — Моя дочь разумная и… и приличная. Она не… не… не станет поступать… неправильно. Тем более втайне от меня.
— Я не о ней сейчас, а об этом, как вы сказали, «несчастном».
— Он, кажется, учился с вами? И с Сэмом, верно? Талантливый мальчик был.
Перед глазами поплыла красная пелена. И Дейв выпалил то, что дал себе слово не говорить ни в коем случае:
— Некоторые его таланты очень пригодились в Голливуде. И это не пение.
— Вы о чём?
Чёртов благопристойный папаша отличался редкой тормознутостью! Дейв провёл ладонью по глазам, прогоняя пелену. Наорать на Эванса, выложить всё, что он знал — не лучший выход. Его спустят с лестницы, назовут психом, могут даже вызвать полицию — и хуже всего: не поверят.
— О том, — вдох и выдох, — этого талантливого… мальчика в своё время, — вдох, выдох и совершенно не те слова: — В своё время перетрахал весь Голливуд. А сейчас он охмуряет вашу дочку, ясно? Вы представляете, как ей будет больно, когда она поймёт, с кем связалась? А она…
— Что?.. — очнулся Эванс. — Простите, я вас не так понимаю, но… он что? Охмуряет?
— Охмуряет! Заигрывает! Вовсю свою роль играет! Он же прекрасный актёр, пока дело не доходит до сцены! Он просто пользуется ей! Чтобы вылезти из того дерьма…
— Простите, — папаша жертвы вытер лоб, — а вы-то откуда знаете?
— Справки навёл, — после паузы ответил Дейв. — И вы же сами говорите, что я с ним учился. Я просто знаю.
— Справки?..
— Умудрился потерять права на свой собственный мюзикл. Потом запил. Теперь вот приполз сюда. — Снова вдох и выдох: — У вас очень милая дочка. Добрая. И красивая. А этот… эта мразь только разобьёт ей сердце.
*
Конечно, жалкий розовый ситец не сдерживал горячие лучи, но нагретый солнцем трейлер был всё-таки лучше улицы, где плавился асфальт. Улица обладала лишь одним несомненным достоинством: там всегда были люди — в проезжавших мимо машинах, за окнами домов, магазинов — и люди не оставляли места глубоким раздумьям, а виски — купленный на оставшиеся сбережения и припрятанный от Стейси — добавлял миру мягкости. Иногда, прогуливаясь по Лайме, Курт чувствовал, как серая пелена немного развеивается, как он будто приходит в себя. И ещё пару дней — и всё станет как прежде. Он сможет вернуться, обогащённый новым опытом, обновлённый чувствами милого и невинного создания.
В дневные долгие часы одиночества и полутрезвости Курт принимался писать Блейну. Стейси принесла ручку и несколько листков бумаги — он уверил её, что начнёт новый мюзикл, он был так убедителен, что почти поверил сам — и Курт мог писать эти письма, которые, когда Стейси как всегда забежит его проведать ближе к вечеру, он все вместе аккуратно сложит и отдаст ей. Она читать не станет, запечатает их в конверт, надпишет адрес, который он скажет ей, сохранившийся в его сердце адрес — и бросит на почте в ящик. (Так старомодно. Но выпрашивать мобильник, чтобы позвонить, Курт не будет.) Останется только ждать ответ. Скорый и полный просьб вернуться.
— Стейси, это ты? — не поднимая головы от письма, сказал он. — У меня к тебе просьба…
Он осёкся, потому что отвёл взгляд от аккуратных строчек и увидел её лицо — соединение горя и разочарованной злости. И быстро спросил:
— Что тебе наговорили? — Голос потерял распевность, став резким и почти деловым.
— Мне… папа сказал, что вы… нечестный человек.
— Преступник?
Она замялась, во взгляде мелькнуло сомнение.
— Нет… нечестный в другом смысле. Вы… — она закрыла ладонями лицо. Так проще выговорить самое неприятное. — Вы пользовались моей наивностью.
— И это тебе ничего не стоило! — почти взвизгнул Курт.
Пользовался! Наивностью! Ты, милая моя, просто просишь, чтоб тобой попользовались — а он всего-то просил крыши над головой, еды и бумагу с ручкой, другие просили бы больше — тебя саму. Вот и сравнивай.
— Стоило, — всхлипнула она. — Я поверила, что вы жертва. Что вы несчастный и просто невезучий. Что вы… болеете из-за каких-то бед в прошлом и не… не совсем понимаете, где вы и что вы.
— Но так и есть, Стейси, — сделал последнюю попытку он.
— Всё вы понимаете! Папа мне рассказал о вас! И о том, что вы… больной! Не из-за страданий, а потому что… потому что в вас что-то не так, неправильно…
Она задохнулась, вытерла слёзы и бросилась зачем-то к окошку.
— Я ещё… тут шторку вешала… да ничего бы не случилось, если б кто и заглянул!
Стейси сорвала с окна этот розовый квадрат материи и швырнула его на пол. Курт охнул, закрывая лицо.
Позже, когда Стейси уже ушла, Курт долго бродил по улицам. Мерцали ночные фонари, из-за света которых не разглядеть звёзд; застыли в безветренной неподвижности ветки деревьев. Ночью не становилось прохладней. Но ночь — словно извиняясь за кошмарный день — подкинула ему подарок, скромный, почти подачку: нетрезвая компания подростков шумела за гаражами. Курт побрёл к ним, надеясь хотя бы на сигарету — чёрт с ним, с дымом, с вредом для голоса. Уже не важно. Но едва заметив его, компания разбежалась — кажется, приняли за кого-то другого. Может, за чьего-нибудь отца, мать, полицейского… или маньяка. И Курту досталось шесть или семь наполовину полных бутылок пива.
Утро он встречал у знакомого кондиционера.
*
И если неверно соединить цвета — к примеру, красный и зелёный, что получится? Может получиться, если подойти к этому смешению со вкусом, но какой редкий дар этот вкус, ты себе не представляешь! А красный, чистый красный, не бордовый, не оранжевый, не розовый, а чистый красный — это всегда плохой выбор, слишком резкий цвет, его ничем не смягчишь.
— Заткнись.
— Что? О, мистер, я, кажется, не знаю вас, или мы где-то встречались, эта жара, от неё мутится в глазах, я вас не рассмотрю как следует.
— Ты знаешь меня, — глухо бормочет Дейв.
Было удивительно легко взять его на руки. Он почти ничего не весил. И незаметно унести его с улицы в дом тоже не составило труда, потому что он не кричал, а только удивлённо смотрел, будто это правда, что они не были знакомы.
— Не узнаёшь? — Дейв опустил его, лёгкого, дурно пахнущего какой-то смесью удушающе сладких дешёвых духов, пыли и алкоголя, на кровать. — Не помнишь.
Дейв провёл указательным пальцем от горла и до середины груди Курта:
— А так?
И то ли от этого жеста, то ли от странной гримасы на лице, таком сейчас к нему близком, Курт закричал и попытался закрыться руками.
— Тише. Этого уже не избежать. Это было с самого начала. Тише.
*
Белое летом — не лучший выбор, вы знаете? Почему бы вам не попробовать бежевое? Только не лён, он слишком плотный, и покрой вашей одежды кажется мне чересчур строгим — это фрак? Сюртук? Слишком длинное для пиджака. Летнее пальто? О, очень смело… Но почему бы не внести разнообразие ленточкой, цветочком или яркими перчатками? Вы подадите мне руку? Это было бы так галантно с вашей стороны. И, да, мы же не представлены.
*
— Что здесь происходит? Почему у нас перед домом скорая? Дейв, с тобой всё в порядке?
— Стелла? Да, Стелла. Это забрали того бомжа. Он совсем чокнулся.
— Бедняга. Но там о нём позаботятся. Ты в порядке?
— Да, Стелла. Ты вернулась?
— Только чтобы забрать кое-что… важное…
— Останься, — он поймал её за талию и прижался щекой к складкам платья на животе.
— Дейв, — её голос от волнения стал глубже, осторожно, она погладила завитки волос на его затылке, — ребёнок. У нас получилось.
— Ребёнок, — повторил он и отстранился, вы пустил её из объятий, — у меня очень грязные руки, Стелла. Пойду их вымою.
* Странные это дни, бездыханные какие-то, когда людей так будто и подталкивает что-то совершать поступки, о которых после они будут несомненно сожалеть. (Натали Бэббит «Вечный Тук», пер. Ариадны Мартин)
@темы: мои фики
-
-
28.11.2011 в 13:04-
-
28.11.2011 в 13:17-
-
28.11.2011 в 13:20-
-
28.11.2011 в 14:22Черт, тяжело и Курт напоминает Эйприл и между тем, увы, я вполне верю в такую его судьбу. О_О
кстати, мне вообще очень нравятся куртофски-ретеллинги, АУ и всякие кроссоверы. Почему-то именно в этом фэндоме.
-
-
28.11.2011 в 14:24да-да, мне тоже в этом фэндоме такое нравится.
-
-
28.11.2011 в 19:17-
-
28.11.2011 в 21:49-
-
29.11.2011 в 11:29*мрачно* я говорила, что очень впечатлительная? сегодня ночью наблюдала фильм по вашему фику. С некоторыми вариациями, конечно, н-но всё-таки. И, знаете, это не было, что называется, sweet dream.
-
-
29.11.2011 в 11:31-
-
29.11.2011 в 11:55вы пишете, конечно, очень круто.